Нож, спички, конечно. Сахара не нашел.

Кожух из сарая одел на себя, поверх ватника. Поискал обувку – не нашел. Так и остался в сандаликах. Сена напихал – вроде портянок.

Уже совсем собрался. Побежал в сарай – схватил полевую офицерскую сумку с глубоко процарапанными буквами: ВС. Внутри – партбилет и бумажки. Прочитал: «Субботин Валерий Иванович». И химический карандаш там нашелся, между складок, спрятался в сгибе. Карандаш я сунул в карман штанов.

И пошел.

Собака выла. Царапала землю. Рвалась за мной. Я постоял, посмотрел на будку, на цепь. Замка нету, ржавое кольцо несерьезно привязано к колку тряпкой.

Я слышал, как дед Опанас звал пса – Букет. Я позвал так же.

Пес замолчал.

Я посмотрел ему прямо в глаза и сказал:

– Идем со мной. Только знай честно: если надо будет, я тебя съем. Не знаю как, но точно съем. Сейчас время такое.

Букет завилял хвостом в знак согласия.

Когда мы отошли далеко, я подумал, что напрасно не слазил в погреб за другими возможными продуктами. Старик хвалился, что там много чего. Теперь мне надо было кормить не только себя, но и Букета. Однако солнце светило радостно, с надеждой. И я успокоился.

Насчет того, что я угрожал съесть собаку, так это чистая правда по опыту. У нас на базаре бабы обсуждали, что в селах съели всех собак. И даже людей едят, даже маленьких особенно. Ходили такие достоверные слухи, мне лет пять-шесть было. Я не понимал всю глубину, но в память отчеканилось. И теперь всплыло. Когда надо, обязательно всплывает полезное.

И так хорошо мы шли с Букетом, так хорошо. И солнышко горело.

Не скрою, меня терзала мысль, что случилось с моими новыми товарищами и Опанасом. В то время возможность смерти как таковой меня не поражала. Я думал, что они срочно куда-то уехали. Что на хутор завернули партизаны, например, и все отправились с ними. А стреляли по недоразумению. Про немцев я как-то не вспомнил.

Я не обижался, что меня не взяли с собой, так как понимал: на войне у каждого свой путь.

Букет первым услышал стон за кустами. Пока я разобрался, что голос человеческий, собака бросилась на звук. Я следом.

На земле лежал знакомый чернявый солдат. Весь в крови. Лицом наверх. И руками шевелил перед лицом. Я нагнулся ниже. На месте глаз у него ничего не было, кроме дырок и крови.

Я испугался.

Бросился бежать. Отбежал далеко. Остановился и собрал силы для мысли, что оставил возле солдата свои мешки с продуктами. К тому же Букет лаял очень громко.

Я вернулся. Возвращался по следам поломанных веток.

Солдат приподнялся спиной, руки уцепились за шею Букета. Человек что-то шептал, скорей всего, уговаривал собаку про помощь. Букет лайнет раз-другой, потом лизнет по глазам. Потом опять лайнет. Потом полижет. Морда красная, мокрая. Да. Кровь есть кровь.

Я потянул мешки. Солдат почувствовал звук совсем рядом.

Я размышлял, подавать голос или не подавать. Если подам – обратно пути не будет. Голос меня к солдату привяжет. А что мне с таким делать?

И все-таки я сказал:

– Не бойтесь, товарищ красноармеец. Это я. Василь.

Солдат сильней сжал шею Букета и ничего не ответил. Но я понял, что он меня осознал.

Я говорю дальше:

– Товарищ красноармеец, где товарищ младший лейтенант?

Солдат ничего мне не ответил. А спокойно так упал навзничь и не выпустил Букета из пальцев. Прямо клок шерсти из Букета вырвал, а не выпустил.

Букет рядом припал рядом с красноармейцем. Вроде тоже без последних сил.

Короче. Умер солдат. Я его листьями закидал, ветками. И так мне кушать захотелось, что нестерпимо.

Отошли мы с Букетом недалеко. Потому что невтерпеж. Я прямо на ходу из мешка достал хлеб. Себе кусок отломал, Букету тоже отломал. Куски одинаковые – я специально посмотрел. Померял.

Сел на землю и жую. И Букет жует. У него морда не просохла от крови. А он жует.

– Ну что, – говорю, – Букет… И не страшно ни капельки. А тебе не страшно?

Букет мотает мордой своей кровавой:

– Нет. Не страшно.

Встал я и пошел. Можно сказать, в маловменяемом состоянии.

И Букет за мной потянулся. Так я встретился с первой смертью. Это если считать воочию. Тех, кого постреляли в Остре, я не наблюдал лично, потому не считаю.

По моим несовершенным прикидкам до Остра было километров десять. Я как раз стоял недалеко от села Антоновичи. Уже и хаты просвечивали через лесок. Сделал выбор в том смысле, чтоб дойти до Остра. К Грише Винниченке. Плутать прежним образом мне казалось лишним. Кругом, куда только ни кинь, подстерегала неизвестность. А там Гриша.

Я обошел село стороной – и по краю Антоновичского шляха, не выделяясь на общем фоне, направился к цели.

Не скрою, я поспал. И поел не раз и не два. В еде напала на меня какая-то самоотверженность. Пока все не прикончил напополам с Букетом – не успокоился.

Темной непроглядной ночью постучался в окно.

Выглянул сам Винниченко.

Выскочил во двор с винтовкой, прямо из постели, в подштанниках, с голыми плечами.

– Нишка, гад! Шо ты знов припэрся? Тоби житы надоило? – И пихает меня взашей к сараю. – Иди, гад малой! Швыдше иди, шоб нихто нэ побачив!

В сарае Винниченко зажег каганчик и треснул меня по спине. Не сильно больно, но, видно, от души.

– Шо ты ходыш! Шо ты людей под монастыр пидводиш, жидовська твоя душа! Нас через тебя вбьють! Я тэбэ покрывать нэ буду! Зараз одвэду у комэндатуру! И – за овраг! Ну, шо мовчиш? Хвилипок ты сраный! Дэсь и кожух вкрав…

Винниченко схватился за кожух и начал рвать его с меня одной рукой. А в другой – винтовка. Кожух, хоть и старый, ни за что не поддавался. К тому же я руки прижал туго к бокам. Думаю: «Прогонит, так в кожухе. Ни за что кожух не оставлю».

Винниченко бросил это дело. И винтовку бросил.

Молчит.

И я молчу. Знал по Гришиным описаниям, что Винниченко отходчивый.

И правда.

– Сидай! – говорит. – Ты откудова прышкандыбав?

Я сел на кривую табуретку – мы с Гришей ее сами варганили, потому и кривая. Но сидеть можно.

Говорю:

– Кружив-кружив и прыкружив.

– Ага. Много тут у нас кружных появляеться. От сегодня одного прыкружило. Лейтенант, чи шо. Дед Опанас с-под Антоновичей доставыв. Хлопци наши до нього заихалы, а там отии, с гвынтивками. Йому прэмия. Розказують, ще одын в нього був на хутори. Так його нэ довэзлы хлопци. На еврэя схожий. Очи йому покололы й у лиси кынулы. Мо, помэр сам…

– Помэр, дядьку. Я його гиляками прыкыдав. А вин нэ еврэй, шоб вы зналы. Армьянин. Токо чорный и носатый.

Винниченко аж свистнул:

– А ты звидки знаеш?

– Там був. Токо спав.

– А шо ж тэбэ нэ прывэзлы хлопци? Нэвже дид Опанас забувся такого красунчика?

– Я сказав, шо я Зайченко. Васыль.

Винниченко страшно засмеялся. Так засмеялся, аж залаял как будто.

– Зайченко! Дида Опанаса ще нихто не обманув. Вин жида носом чуе! Якый ты Зайченко! Нэ розумию, чого вин тэбэ пожалив… Ото, мабуть, пожалив. В нього сыны на хронти, дак пожалив. Якшо спытае потим советська власть, дак вин жида пожалив малого. А чи спытае хто? Полягуть сыны його, и нихто нэ спытае. Никому будэ пытаты. Щитай, армьянына того за тэбэ кокнулы. В зачот трудодней пойшов. Одвэртевся ты. Ой, одвэртевся ж, гад!

И смотрит на меня пристально. Как на Гришу смотрел, когда тот двойку ему в дневнике показывал, замазанную чернилами, но плохо замазанную. Гриша вообще замазывал плохо. А я хорошо замазывал. А он плохо. Сначала переправлял, а потом мазал. Наружу и выходило. А надо кляксу ставить. И не на самое место, так, трохи сбоку. Но чтоб закрывало, что надо. А Гриша не хотел. Сначала переправлял, вдруг получится. Никогда у него не получалось.

Я вспомнил про Букета. Тут и он влез в сарай. Лапой дверь приоткрыл и влез. И в ноги Винниченке лег. Вроде он не против него. И спину подставляет, чтоб погладил.