Конечно, я кое-как оделся. Даже шикарно. Пускай и не по размеру. А когда сильно вымылся, Галина Петровна охарактеризовала меня как картинку.

– Ну шо: пионэр усем на свете прымер! Водычка всэ змые. Полэгшало на сэрци?

И в самом деле, на сердце у меня образовалась легкость и радость.

Так прошла неделя.

Возвратился хозяин. И не один. С Винниченкой. Дмитром Ивановичем.

Я кормил свиней и кур. Увидел их через раскрытую дверь сарая.

Хозяйка показывала рукой в моем направлении и что-то говорила. Хозяин с Винниченкой направились ко мне. Я спрятался за большую свинью и гладил ее по животу, чтоб она меня не выдала. Свинья молчала, даже не хрюкала, так как уже привыкла ко мне и по-своему полюбила.

Винниченко закричал:

– Выходь, хлопэць! Хай тоби грэць! Выходь, кажу, по-доброму!

Я выполз и стал перед ним во весь свой маленький рост.

Винниченко молчал. Смотрел на меня со злостью.

Я направил взгляд в его глаза и сказал:

– Батько, нэ бый мэнэ. Я заблукав.

Винниченко остолбенел и выбежал из сарая. Хозяин за ним.

Винниченко что-то сказал ему, засмеялся и помотал головой. Они ушли в хату.

Я обратил внимание, что оба выпившие. Походка нетвердая и запах.

Через несколько минут, когда я уже совсем собрался убегать в лес, во дворе закричала Галина Петровна:

– Хлопэць! Йды-но исты!

Я пошел.

Винниченко и хозяин сидели за столом. Мирно беседовали. На меня не обратили внимания. Без тостов наливали самогон и пили. Я сел и аккуратно потянулся за вареной картошкой – посередине стола в чугунке. Были также сало, малосольные огурцы. Сметана в крынке. Тарелку с налитым жирным борщом я отодвинул. Там выглядывал из красной глубины шмат мяса. Но мне показалось, что я достоин только пустой картошки. И лучше это показать всем. То есть – что я прочно понимаю свое место.

Галина Петровна хлопотала у печки: разбивала яйца и шваркала их на громадную сковородку. Одно за одним. Одно за одним. Лук она уже порезала, и теперь он ей разъедал глаза. Слезы катились у нее по щекам. Потому что надо сначала в растопленное сало бросить лук, а уже потом бить яйца на здоровье. Но Галина Петровна нарушила порядок.

Хозяин сказал:

– Трэба курку ризать. Галына, курку зварыш? Чи як?

– Зварю. На вэчерю.

Ели все молча.

Я жевал картошку без аппетита. Галина Петровна подвинула ко мне борщ, положила сметану, сунула в руку ложку.

Сказала:

– Иж, хлопчик!

Я сидел с ложкой в руке. Сухая картошка перекрыла мне горло. А то б я ой как ел.

Наконец Винниченко произнес:

– Ну, ты артист! Алейников. Насмотрэвся кинов. Светлый путь. Кроме мого Грышки никого нэ прыдумав?

– Нэ прыдумав, – выдавил я из самого живота.

– Не-е-е-е! Був ты брехуном, брехуном и залышився.

Дальше Дмитро Иванович уже обращался к хозяину хаты:

– Дывысь, Мусий Захаровыч… Оце народный артыст Радянського Союзу. Його увэсь Остёр знае. Друг мого Грышки. Шо одын дурэнь, шо цей. Путешественник. Папанинэць. Хай йому грэць… Звуть його не Грышка, а Васька. И фамилия його Зайченко. И зараз вин поисть и побижить додому, дэ його маты чекае…

Я крепко зажал в руке ложку. Алюминиевые тонкие края вдавились в ладонь.

– Сёрбай, кажу, поганэць! И бижи, шоб духу твойого отут не залышилося! – Винниченко зыркнул на меня как бы поверх своих слов.

Я ел бесконечно, до давиловки внутри ки́шек.

Винниченко и Мусий Захарович говорили про свое. Про закупку продуктов, про немецкие хорошие гроши, про комендатуру и аусвайсы. Я большинства в разговоре не разбирал, так как они уже напились, и я тоже оказался как хмельной от тяжелой сытости.

Винтовка Винниченки лежала на лаве в нескольких шагах от стола. В какую-то минуту он схватил ее, положил себе на колени и даже приткнул для крепости полой пиджака.

Потом заметил меня, только как будто на новый, злющий лад:

– Шо ж ты жерэш и жерэш! Утроба твоя поганая! Гэть звидсы! Ану! – и погрозил винтовкой, которая не сразу выпуталась с-под прикрытия.

Я выбежал из хаты.

За мной кинулась Галина Петровна.

– Шо ты його слухаеш, вин же ж пьяный зовсим! З утра пидэш. З ным и пидэш. Його до Остра Мусий пидводою видвэзэ. Нэ пишкы ж шкандыбаты.

– Ни. Я зараз. Мамка чекае.

Я для видимости бодрым шагом пошел оттуда.

Не могу сказать, что лес принимал меня дружелюбно. Во-первых, какое дружелюбие в конце сентября. Хоть, как говорится, золотая осень во всей своей последней красоте.

Мы с моим дружком Гришей Винниченкой стояли на обочине классной жизни нашего пионерского отряда. Конечно, носили галстуки и значки. Но числились в крайне отстающих. И потому нам доставались замечания по поведению и лени.

Но как только выдавалась свободная минута – мы с Гришей бежали на Десну, за Волчью гору и там уходили далеко-далеко в самую даль. Струилась древняя река, впадая в могучий Днепр. Мы, бывало, подолгу следили за щепочками и ветками покрупней, которые наши детские неокрепшие руки бросали по течению в воду.

Мы, как и все дети нашей страны, мечтали о подвигах и последующей славе. Но в то же время понимали, что для этого надо вырасти из пионеров и как минимум закончить семь классов хоть бы и на «посредственно». И вот – такая неприятность, как вероломное нападение фашистов. Мы, как и вся наша страна, оказались не готовы к этому. Особенно я. Тем более без родителей на своем месте.

Мои отец и мать, как я уже объяснял, зоотехники по специальности. И не преувеличу, если напишу так: они больше любили животных, чем живых людей. Они б не замечали даже и меня, если б я не просил кушать. Но кроме еды, я предоставлялся на усмотрение самому себе. И моей душевной отрадой с самого раннего возраста являлся Гриша Винниченко, сосед рядом, который уже хорошо известен, хотя пока и не в полную фигуру.

В доме у нас не было кошки или канарейки. Как у некоторых. Во дворе мы не завели собаку. Старая щелястая будка пустовала, ржавая цепь валялась без конечной полезной цели. Мы с Гришей на спор и для интереса иногда пытались ее разорвать голыми руками. Но работа оказалась хорошая. Цепь ни за что не поддавалась на наши детские упрямые усилия.

К нам никогда не приходили никакие гости. И сами папа с мамой ни к кому гостевать не наведывались. Даже в день выборов в различные советские инстанции, когда весь Остёр устраивал праздник горой, папа и мама пораньше отдавали свои голоса и разъезжались по селам каждый в своем направлении, за что однажды получили.

Зима. Семь часов утра. День выборов в Верховный Совет СССР. Мама и папа уже проголосовали и собираются идти к Винниченке, тот должен куда-то их развезти на санях по дальним селам.

К нам в дом пришел председатель райсовета Айзик Мееровский. Швырнул свой райсоветовский кожух на сундук возле самой двери и выговорил с порога, что так нельзя. Что надо ходить на митинг хоть в праздничный день, каким является для всего советского народа день выборов. Что коммунисты должны. Всем должны: и народу, и партии. И всем.

На это отец спокойно сказал, что голоса они отдали, как положено, что ж еще.

Айзик повернул венский стул спинкой к себе и уселся, как тогда было модно, – верхом.

– Ты, – говорит, – Моисей, не думай, что я дурак. И Рахиль пускай так не думает. Вот она сейчас улыбается. А может получиться смех сквозь слезы.

Отец сел рядом с Айзиком. Причем стул придвинул к столу и положил руки на скатерть – аккуратно. А ногу положил на ногу и задвинул под стол. Потом папа оглядел всю позу Айзика. Мол, я-то тебя культурно слушаю, а ты уселся не по-человечески, тем более в чужом доме.

Айзик засмущался и сел как следует.

Говорит:

– Рахиль, садись и ты.

На меня – ноль внимания. И папа, и мама, и Айзик Мееровский.

Мама тоже села – скромно.