21-е, понедельник. Объект вышел из дома в 8.37, проехал на автобусе до авениды Кабильдо, там пересел на другой до Санта-Фе и Кальяо, затем прошел пешком полкилометра до нужного ему места — улицы Берутти, 1805. Поговорил с двумя мужчинами, осмотрел витрины, которые ему предстояло оформлять, затем они все вместе выпили кофе. Ушел один, сел на тот же автобус, идущий в противоположном направлении, и поехал домой. В 11.30 позвонил своему другу Лало в «Банко де Галисия», где тот работает с 11 до 19 часов, они поговорили, на этот раз серьезно, видимо из-за того, что друг находился на службе. Объект рассказал, что начинает работать с завтрашнего дня, несмотря на то что вопрос с жалованьем пока не улажен. Кроме этого звонила лишь тетя Лола, долго разговаривавшая с матерью объекта, обе радовались, что последний устроился на работу.

22-е, вторник. Объект вышел из дома в 8.05 и пришел в бутик к 9 часам, бежал последние две сотни метров. В 12.30 пошел пообедать в кафе на улице Хункаль — между Айакучо и Рио Бамба. Там он сделал звонок из телефона-автомата. Следует отметить, что объект трижды набирал номер и трижды тут же вешал трубку, затем разговаривал в течение трех минут. Все это крайне любопытно, учитывая, что телефон есть у него на работе, объект же предпочел стоять в очереди, чтобы позвонить из автомата. Тут же были проверены телефоны у него дома, в ресторане «Мальоркин» и в «Банко де Галисия», и выяснилось, что объект не звонил ни в одно из этих мест. Объект ушел с работы в 19 часов и прибыл домой в начале девятого.

23-е, среда. Объект вышел из дома в 7.45 и пришел на работу в 8.51. Около десяти он позвонил своему другу Лало и поблагодарил того за рекомендации, затем передал трубку одному из хозяев магазина. Тот также поговорил с Лало, назвав его в разговоре «принцессой Сорейей», [19]тут же объяснил, почему он так сказал: «Сорейя — вот какое у тебя должно быть имя, потому что у тебя не может быть детей». В свою очередь, Лало назвал того «Фабиолой — королевой Бельгии» [20]по той же причине. Опять хотим отметить, что постоянное называние друг друга женскими именами является всего лишь игрой и не содержит никакого шифра. В 12.30 объект ушел с работы, поймал такси и поехал к главному офису банка «Меркантиль», где прошел к кассе, взял неопределенную сумму денег, потом вышел из банка и поймал такси до улицы Суипача, 157, где вошел в некий офис. В здание, по понятным причинам, мы за ним не входили. Вышел спустя 18 минут и снова поймал такси до магазина на улице Берутти. Там он развернул бутерброд, принесенный утром из дома, и съел, даже не присев, отмеряя куски ткани с одним из владельцев бутика.

Вышел с работы в 19–20 и городским транспортом добрался до дома около 20.15. В 21.04 опять покинул квартиру, сел в автобус, вышел на углу улиц Федерико Лакросе и Альвареса Томаса, пересел на другой автобус и вышел на пересечении авениды Кордова и Медрано. Оттуда пешком дошел до Солер. Там остановился на углу и прождал почти час. Нужно отметить, что с этого места, находящегося всего в нескольких метрах от пересечения с улицей Коста-Рика, прекрасно видны все подъезды к перекрестку, следовательно, мы предполагаем, что этот угол был специально выбран заговорщиками, дабы засечь слежку. Объект ни с кем не разговаривал, мимо проехало несколько машин, ни одна не остановилась. Объект вернулся домой, не заметив — по крайней мере, так казалось, — что за ним ведется наблюдение. Штаб предполагает, что у объекта на перекрестке была назначена встреча с кем-то, кто, видимо, заметил слежку.

24-е, четверг. Согласно нашей информации, объект забрал из банка все свои сбережения, оставив необходимый минимум, дабы счет не был закрыт. Деньги были помещены на этот счет еще до тюрьмы. В нотариальной конторе «Хосе Луис Нери Кастро» объект оставил запечатанный конверт на имя своей матери, куда положил, как выяснилось, всю сумму. Объект не делал ничего особенного: пришел на работу в обычное время, пообедал прямо в магазине, пил кофе на протяжении всего дня тоже в бутике. Приехал домой точно в 20.10. Также отмечаем: согласно приказу начальства, решено не сообщать прессе о том, что Арреги якобы сообщил Молине какую-то информацию и что последний пребывал в тюрьме в качестве нашего агента. Это вызвано возможным скорым контактом Молины со сподвижниками Арреги.

25-е, пятница. Объект прибыл на место работы утром, ушел в 12.30 и обедал один в нескольких кварталах от магазина в пиццерии на Лас Эрас, 2476. Там он позвонил из телефона-автомата — как и в прошлый раз, три раза набирал номер и вешал трубку. Затем говорил в течение нескольких минут. Оставил свою порцию почти нетронутой. Вернулся на работу. Ушел оттуда в 18.40, на Кальяо сел в автобус до Конгресо, а там вошел в метро и проехал до станции «Хосе Мария Морено». Дошел пешком до Риглос и Формосы. Прождал там почти тридцать минут, кстати, именно столько времени было выделено Управлением для того, чтобы задержать объект и доставить его для допроса, если он не встретится с кем-нибудь прежде. Далее двое агентов CISL, поддерживавшие связь с полицией, отправились арестовать объект. Тот потребовал у них ордер. Однако в этот момент раздались выстрелы из проезжавшего мимо автомобиля. Был ранен агент CISL Хоакин Перроне и сам объект. Когда через пару минут подоспела полиция, преследовать автомобиль было уже поздно. Молина скончался, прежде чем ему смогли оказать первую помощь. Агент Перроне был ранен в бедро и получил сотрясение мозга при падении на землю. По мнению Васкеса и полицейских, экстремисты предпочли убить Молину, чтобы он ничего не смог рассказать при допросе. К слову, поведение объекта в последние дни, деньги, снятые с банковского счета, и т. д. указывают на то, что он сам боялся, что с ним что-либо случится. Более того, если он заметил, что за ним ведется слежка, то мог действовать следующим образом: либо собирался бежать вместе с экстремистами, либо был готов погибнуть от рук последних.

Настоящий отчет отпечатан в четырех экземплярах и предназначен только для внутрислужебного пользования.

— Где больше всего болит?

— А-а… а-а-а… а-а-а…

— Молчи, Арреги… Так только больнее.

— Во… вот… здесь…

— Ожоги третьей степени, нелюди…

— Ай-ай… А-а, нет… пожалуйста…

— Сколько дней ты уже не ел?

— Т… т… три…

— Ублюдки…

— …

— Послушай… обещай, что никому не расскажешь.

— …

— Кивни головой, если согласен. Господи, что же они с тобой сделали, еще много дней будет ужасно болеть… Слушай. Сейчас здесь некому оказать тебе первую помощь, поэтому могу лишь дать тебе немного морфия, так ты сможешь отдохнуть. Если хочешь, кивни головой. Но ты не должен никому рассказывать, иначе меня вышвырнут отсюда.

— …

— Хорошо, через минуту тебе станет легче.

— …

— Вот так, всего один укол, и сейчас тебе станет получше.

— …

— Сосчитай до сорока.

— Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать…

— Ну они тебя и обработали. Эти ожоги в паху… Заживать будут несколько недель. Но никому ничего не говори, иначе мне крышка. Завтра уже будет гораздо легче.

—  …двадцать девять, тридцать, тридцать один, тридцать два, тридцать три, тр… на каком числе я остановился? больше не слышу шагов, неужели они больше не следят за мной? если бы ты не знал, как выбраться отсюда, доктор, и не вел бы меня, я бы не смог идти, я бы боялся упасть в какую-нибудь яму, неужели я прошел это расстояние, ведь я так устал и голоден? и я постоянно засыпаю, неужели я могу идти не падая? «Не бойся, Валентин, санитар — хороший парень, он за тобой присмотрит», Марта… где ты? когда ты пришла? Я не могу открыть глаза, потому что сплю, но, пожалуйста, подойди поближе, Марта… говори, говори со мной, ты можешь ко мне прикоснуться? «Не бойся, я слушаю, но лишь при одном условии», каком? «Ты не будешь скрывать от меня своих мыслей, потому что я не смогу тебя услышать, даже если захочу», никто нас не подслушает? «Никто», Марта, мне было так больно «А сейчас?» — точно никто не слышит? никто не ждет, чтобы я выдал своих товарищей? «Нет», Марта, милая, я слышу твой голос внутри себя, «Потому что я внутри тебя», это правда? так будет всегда? «Нет, так будет лишь до тех пор, пока у меня нет секретов от тебя, а у тебя — от меня», тогда я все тебе расскажу, потому что этот славный парень-санитар ведет меня отсюда по длинному-длинному тоннелю — к выходу, «Там очень темно?» да, он сказал, что далеко, в глубине видит свет, ноя не знаю, потому что сплю и, сколько ни пытаюсь, не могу открыть глаза, «О чем ты сейчас думаешь?» веки так тяжелы, что их невозможно поднять, мне так хочется спать, «Я слышу, как журчит вода, а ты?» вода, бегущая меж камней, всегда чистая, и если бы я мог дотянуться до нее рукой, я бы окунул в нее кончики пальцев и смочил веки, чтобы расклеить их, но я боюсь, Марта, «Ты боишься проснуться и обнаружить, что ты в камере», значит, это неправда, что кто-то поможет мне бежать? Точно не помню, но, по-моему, это тепло, что я чувствую руками и лицом, — это тепло солнца, «Возможно, уже светло», Не знаю, чиста ли вода, можно мне сделать глоток? «Плывя по течению, конечно, приплывешь к тому месту, где река впадает в море», это так, но, похоже, передо мной пустыня, там нет ни деревьев, ни домов, лишь дюны, насколько хватает глаз, «Может, это море, а не пустыня?» да, это море и полоска раскаленного песка, мне приходится бежать, чтобы не обжечь ступни, «Что еще ты видишь?» нигде не видно нарисованного на картоне парусника, «И что ты там слышишь?» ничего, не слышно маракасов, лишь шум прибоя, иногда волны такие огромные, что, разбиваясь о берег, они достигают того места, где растут пальмы, Марта… похоже, цветок упал на землю, «Дикая орхидея?» если до нее доберутся волны, они унесут ее очень далеко, неужели это ветер подхватил ее, прежде чем я успел нагнуться? и унес далеко в море, не важно, что она исчезнет под водой, потому что я умею плавать и нырну именно в том месте, где утонул цветок… теперь видно женщину, местную девушку, я могу дотянуться до нее, если только она не уплывет от меня так быстро, что я за ней не поспею, Марта, под водой невозможно кричать, невозможно сказать ей, чтобы она не боялась, «Под водой слышны мысли других людей», она смотрит на меня без страха, на ней мужская рубашка, концы завязаны на груди, но я уже так устал, в легких не осталось кислорода, я слишком долго плавал под водой, но, Марта, эта девушка берет меня за руку и мы всплываем на поверхность, она прикладывает палец к губам, показывая, что я должен молчать, мокрый узел так крепко затянут, что ей не справиться с ним без моей помощи, и пока я развязываю его, она смотрит в другую сторону… Я и сам не помнил, что на мне ничего нет, я касаюсь ее, островитянка заливается краской и обнимает меня, у меня теплая рука, я дотрагиваюсь до нее, и она тотчас высыхает, я касаюсь ее лица, длинных волос до пояса, ее бедер, ее пупка, груди, плеч, спины, живота, ног, ступней и опять живота, «Ты можешь представить на ее месте меня?» да, «Но не говори ей ничего, не упрекай, пусть думает, что она — это я, даже если она что-то делает не так», приложив палец к губам, она велит мне не произносить ни слова, но тебе, Марта, я скажу все, поскольку мне сейчас так же хорошо, как и с тобой, потому что ты со мной, и скоро этот поток вырвется из меня, белый и теплый, прямо изнутри, и я утоплю ее, о, Марта, мне так хорошо, да, я расскажу тебе все, чтобы ты никуда не ушла, чтобы ты была рядом ежесекундно, особенно сейчас, в этот момент, не вздумай покинуть меня в этот самый момент! самая прекрасная из всех, теперь, да, не двигайся, помолчи, да, а чуть позже я расскажу тебе, что островитянка закрывает глаза, потому что ее клонит ко сну, она хочет отдохнуть, а если я закрою глаза, кто знает, когда я смогу открыть их снова? мои веки так тяжелы, когда станет темно, я ничего не увижу, потому что мои глаза закрыты, «Тебе не холодно? ведь сейчас ночь, и ты спишь, ничем не накрывшись, а с моря дует прохладный ветер, разве тебе не холодно ночью? скажи», нет, мне не холодно, спиной я чувствую эту мягкую, теплую простыню, на которой спал все то время, что нахожусь на острове, не знаю, как это объяснить, любовь моя, но эта простыня похожа на… будто это нежная и теплая женская кожа, и больше здесь ничего нет, кроме этой кожи, она простирается на огромные расстояния вокруг, больше ничего не видно, только кожа этой женщины, а я как песчинка на ее ладони, она лежит в море, поднимает руку, и отсюда мне видно, что остров — это женщина, «Островитянка?» Я не могу различить ее черт, ее лицо слишком далеко, «А море?» такое же, как всегда, я плыву под водой, дна не разглядеть, очень глубоко, но под водой моя мама слышит все, о чем я думаю, и мы разговариваем, хочешь, расскажу, о чем она меня спрашивает? «Да», в общем… она спрашивает, правду ли пишут в газетах, что мой сосед по камере погиб в перестрелке, спрашивает, не моя ли это вина и не стыдно ли мне, что я навлек на него такое несчастье, «И что ты ей ответил?» что да, я виноват и что я опечален, но на самом деле грустить не стоит, потому что лишь он один знал, грустно это или весело умереть вот так, пожертвовав собой ради правого дела, лишь он один может судить об этом, и будем надеяться, Марта, — я желаю этого всем моим сердцем, — будем надеяться, что он умер счастливым, человеком, «За правое дело? хм… Думаю, он позволил вот так убить себя, чтобы умереть, как героиня какого-нибудь фильма, а правое дело тут ни при чем», это знает он один, а возможно, даже сам он не знает, но я больше не могу заснуть в камере, потому что он приучил меня к своим фильмам по вечерам, они для меня вроде колыбельной, и если я когда-нибудь и выйду отсюда, то не смогу позвонить ему и пригласить на обед, а ведь он меня приглашал столько раз, «А что бы ты сейчас хотел съесть больше всего?» Я держу голову над водой, чтобы не потерять из вида берег острова, и, добравшись до песка, я обессилел, солнце уже не печет так невыносимо, и, пока не стемнело, я должен поискать фрукты, ты не представляешь, как здесь красиво со всеми этими пальмами, лианами, ночью все покрывается серебряным светом, потому что фильм черно-белый, «А музыка за кадром?» еле слышны маракасы и барабаны, «Разве они не предвещают беду?» нет, вместе с лучом прожектора эта музыка предвещает выход странной женщины в длинном сияющем платье, «Серебристое парчовое платье, очень обтягивающее?» да, «А ее лицо?» на ней маска, тоже серебристая, но., бедняжка… она не может пошевелиться, там, в глубине джунглей, она попалась в сети паука или нет, паутина растет прямо из ее тела, нити тянутся от ее талии и бедер, они часть ее самой, так много липких нитей, похожих на ворсистые веревки, мне противно смотреть на них, если бы мне пришлось до них дотронуться, они, возможно, оказались бы очень нежными на ощупь, но мне отвратительно дотрагиваться до них, «Она не говорит?» нет, она плачет, нет, не плачет, она улыбается, но слеза катится из-под маски, «Слеза, сверкающая словно бриллиант?» да, я спрашиваю ее, почему она плачет, и она отвечает — при этом ее лицо показывают крупным планом, во весь экран, — что этого никому не дано знать, потому что конец фильма загадочный, и я говорю, что это замечательно, что это самая лучшая часть фильма, потому что она означает… и в этот момент женщина оборвала меня, сказав, что я пытаюсь всему найти объяснение, но что в действительности я говорил потому, что был голоден, хотя мне не хватило мужества признаться в этом, и она смотрела на меня и с каждой минутой казалась все грустнее и грустнее, и все больше слез катилось по ее щекам, «М-м, все больше бриллиантов», и я не знал, что сделать, чтобы избавить ее от страданий, «Я знаю, что ты сделал, и я не ревную, потому что ты больше никогда ее не увидишь», просто она была так печальна, разве ты не поняла? «Но тебе понравилось, и не мне судить тебя», ноя ее больше никогда не увижу, «Правда, что ты очень голоден?» да, правда, и женщина-паук пальцем указала мне путь сквозь джунгли, и теперь я даже не знаю, как подступиться ко всей этой еде, которую я нашел, «Она очень вкусная?» да, ножка жареного цыпленка, печенье с большими ломтиками сыра, свернутые рулетиками ломтики ветчины, вкуснейшие засахаренные фрукты — это тыква, а под конец я ложкой буду есть молочный пудинг, сколько захочу, не боясь, что он закончится, потому что его очень много, а меня так клонит в сон, Марта, ты не представляешь, как хочется спать после всей этой еды, которую я нашел благодаря женщине-пауку, а потом я возьму еще ложечку молочного пудинга, а потом посплю… «Уже хочешь проснуться?» нет, позже, позже, потому что после столь обильной трапезы на меня навалился тяжелый сон, так что я просто поговорю с тобой во сне, такое бывает? «Да, это сон, и мы разговариваем, даже если ты заснешь — ничего страшного, я думаю, теперь нас уже ничто не разлучит, потому что нам удалось самое трудное», и что же это? «То, что я живу в твоих мыслях и всегда останусь с тобой, ты никогда не будешь один», конечно, так оно и есть, я этого никогда не забуду, если мы с тобой думаем об одном и том же, значит, мы вместе, пусть я и не вижу тебя, «Да, это так», поэтому, когда я проснусь на острове, мы уедем с тобой вместе, «А ты не хочешь остаться в таком райском местечке навсегда?» нет, хватит, хватит отдыхать, вот съем все, посплю и снова буду полон сил, потому что мои товарищи ждут меня, чтобы возобновить нашу вечную борьбу, «Единственное, чего я не хочу знать, — это имена твоих друзей», Марта, о, как же я люблю тебя! Это единственное, чего я не мог тебе сказать, я так боялся, что ты спросишь об этом, и тогда я потеряю тебя навсегда, «Нет, Валентин, любимый, не потеряешь, пусть этот сон краток, но это счастливый сон»