— Ну так… Теперь мне захотелось спать. Давай дорасскажешь завтра?

— Нет, Валентин, если тебе не нравится, я вообще не буду рассказывать.

— Мне интересно, чем все закончится.

— Нет, если тебе не нравится, зачем напрягаться?.. Ладно, всё, спокойной ночи.

— Поговорим завтра.

— Но не о фильме.

— Как хочешь, Молина.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи. ^{2}

— Почему так долго не несут завтрак? В соседнюю камеру, кажется, уже принесли.

— Я тоже слышал. Ты кончил заниматься?

— Нет еще. Который час?

— Начало девятого. К счастью, сегодня я не хочу есть.

— Очень на тебя не похоже, Молина. Ты не заболел?

— Нет, просто нервы.

— По-моему, несут.

— Нет, Валентин, это кто-то возвращается из туалета.

— Ты так и не сказал, зачем тебя вызывали к начальнику тюрьмы.

— Ерунда. Надо было подписать бумаги с новым адвокатом.

— С новым адвокатом?

— Ага. Поскольку у меня новый адвокат, надо было кое-что подписать.

— И как они с тобой обращались?

— Обычно. Как всегда — как с педиком.

— Слушай, по-моему, кто-то идет.

— Да, точно. Прячь журналы, быстрее. Если найдут, точно отнимут.

— Умираю от голода.

— Пожалуйста, Валентин, только охраннику не жалуйся.

— Ладно…

— …

— …

— Бери…

— Маис…

— Да…

— Спасибо.

— О, как много…

— Ну, теперь счастливы, ребята?

— А почему вторая порция такая маленькая?

— В чем дело, приятель? Со мной спорить все равно бесполезно…

— …

— …

— Ради тебя, Молина, я ему ничего не сказал. Но если б не ты, я бы запустил ему в рожу этим кукурузным клеем.

— Какой смысл жаловаться?

— На одной тарелке в два раза больше, чем на другой. Охранник совсем обнаглел, жирный сукин сын.

— Слушай, Валентин, я возьму порцию поменьше.

— Нет, ты эту кашу больше любишь, возьми большую.

— Нет, я же сказал, что не голоден. Оставь большую себе.

— Хватит препираться, бери.

— Нет же, говорю тебе. Почему я должен брать большую?

— Потому что я знаю, что ты любишь маис.

— Валентин, я не хочу есть.

— Съешь немножко, и аппетит появится.

— Нет.

— А сегодня каша неплохая.

— Я не хочу. Я не голоден.

— Боишься потолстеть?

— Нет…

— Тогда ешь, Молина. К тому же сегодня клей ничего, по вкусу даже смахивает на маис. Мне и маленькой порции вполне хватит.

— А-а-а… а-а-а…

— …

— Ой-ой-ой…

— Что такое?

— Ничего, ой… девчонке плохо, вот и все.

— Какой девчонке?

— Мне, глупый.

— Чего ты так стонешь?

— Живот…

— Хочешь блевануть?

— Нет…

— Я достану пакет на всякий случай.

— Нет, не надо… Болит ниже, в кишечнике.

— Это не понос?

— Нет… Острая боль, очень сильная.

— Я позову охранника…

— Нет, Валентин. Похоже, проходит…

— Что ты чувствуешь?

— Как будто ножами режут… Очень острыми…

— С одной стороны?

— Нет, по всему животу…

— Может, аппендицит?

— Нет, мне уже вырезали.

— Еда вроде нормальная была, как мне показалось…

— Наверное, нервы. Я сегодня перенервничал… Но, похоже, отступило…

— Постарайся расслабиться. Расслабь руки и ноги.

— Вроде постепенно отпускает.

— Давно болит?

— Ага, довольно. Прости, что разбудил.

— Да ладно… Надо было еще раньше, Молина.

— Не хотел беспокоить тебя… ой-ой…

— Сильно больно?

— Будто ножами… А сейчас снова отпустило.

— Поспать не хочешь? Или не сможешь?

— Не знаю… А-а-а, как больно…

— Может, если мы поговорим, ты отвлечешься от боли?

— Нет, давай лучше спи, а то потом вообще не заснешь.

— Да я ведь уже проснулся.

— Прости.

— Да нет, я часто просыпаюсь сам по себе и потом не могу заснуть.

— Похоже, проходит. А-а, нет, а-а, опять…

— Может, я позову охранника?

— Нет, уже отпустило…

— Знаешь что?

— Что?

— Мне все еще интересно, чем фильм закончится. Этот, про нацистов.

— Тебе ведь не нравилось.

— Да, но все равно интересно, чем все закончится, просто чтобы понять образ мыслей того, кто снял фильм, что они пытались пропагандировать.

— Ты даже не представляешь, какой он замечательный, этот фильм.

— Что ж, если тебе это поможет отвлечься, расскажи мне вкратце. Только окончание.

— О черт!

— Опять заболело?

— Боль будто приходит и уходит. Когда болит, там вроде как ножами режут, а потом совсем не больно.

— Чем он заканчивается?

— А где мы остановились?

— Когда она собиралась помочь маки, а потом ей пришло приглашение сниматься в Германии.

— Все-таки он тебя зацепил, да?

— Ну необычный фильм. Рассказывай быстрее, мне интересно, что дальше.

— Так, что было дальше… М-м-м, а-а, как больно. Ужасно…

— Рассказывай, тогда не будешь думать о боли. Будет не так больно, если ты отвлечешься…

— Боишься, я отдам концы, не рассказав до конца?

— Нет, просто пытаюсь хоть как-то помочь.

— Ладно, она отправляется в Германию сниматься в кино, и страна ужасно ей нравится, и люди тоже. И она прощает своего офицера, потому что выясняет: парень, которого он отправил на казнь, был матерым преступником и творил разные бесчинства. И ей показывают фотографию другого преступника, которого еще не поймали, сообщника того, первого, приговоренного к смерти… А-а, опять…

— Ладно, не надо, попробуй уснуть.

— Нет… не выйдет… очень больно.

— И часто у тебя такие боли?

— Господи боже! Никогда еще не было так больно… А-а… Видишь, опять прошло…

— Я, пожалуй, попробую уснуть.

— Нет, погоди.

— Ты тоже заснешь.

— Нет, не получится. Я дорасскажу.

— Хорошо.

— Так, что потом? А, и ей кажется, что она узнала этого мужчину, но не может вспомнить. А потом Лени возвращается в Париж, где, ей кажется, она его и встречала. По приезде она тут же связывается с маки, но только потому, что ей хочется увидеть человека, который стоит за всей организацией, за черным рынком, кто ответствен за то, что в городе в магазинах ничего нет. И она обещает показать им, где спрятан немецкий арсенал, за которым охотился хромой, помнишь?

— Да, но маки вообще-то были героями.

— Слушай, ты думаешь, я совсем глупая?

— Раз ты опять о себе в женском роде, значит, тебе гораздо лучше.

— Ну не знаю… Просто пойми, когда дело доходит до любовных сцен, фильм просто божествен, настоящая сказка. А всю эту политику, наверное, режиссеру навязало правительство, ты же знаешь, как это бывает.

— Режиссер, который снимает такой фильм, становится соучастником преступлений режима.

— Ладно, дай я наконец закончу. А-а-а, вот ты опять за свои дискуссии, и у меня опять живот заболел… А-а…

— Рассказывай дальше, отвлекись.

— А дальше она ставит условие, что выдаст местоположение немецкого арсенала только высшему руководству маки. И вот однажды ее увозят из Парижа в какой-то загородный замок. До этого она договаривается с офицером: тот со своими подручными будет следить за ней, чтобы там, на месте, повязать всех маки. Но водитель, который ее везет, — тот самый убийца, возивший хромого, — понимает, что за ними слежка, и внезапно меняет маршрут, чтобы отделаться от хвоста, потому что немцы едут прямо за ними, во главе с дружком Лени. В общем, ее привозят к замку, ведут внутрь и, если быть кратким, знакомят с главой маки, а это мажордом! Который постоянно за ней шпионил!

— Кто?

— Тот, что работал мажордомом в доме офицера. Она присматривается к нему и понимает: он и есть тот тип, фотографию которого ей показывали в Берлине. И она ему рассказывает про арсенал, так как уверена, что сейчас приедет офицер и спасет ее. Но поскольку тот сбился со следа, время идет, а его все нет. А потом она слышит, как водитель шепчет главному, что вроде бы за ними следили. Она, конечно, помнит, как мажордом постоянно подглядывал за ней в доме офицера, чтобы застать ее голой и тому подобное, поэтому она идет ва-банк — пытается его соблазнить. Тем временем офицер со своими солдатами старается по следам, оставленным на мокрой дороге, понять, куда делся грузовик. Они долго ищут и потом, не помню точно как, но находят дорогу. А она в замке, наедине с этим чудовищем, с мажордомом, главарем всех маки, известнейшей личностью в преступном мире, и, когда он бросается на нее в небольшой комнатке, где для них накрыли столик, она хватает вилку и закалывает его насмерть. Тут подъезжает офицер со своими людьми, Лени открывает окно, чтобы бежать, а там внизу стоит водитель-убийца. Офицер видит его и стреляет, но хромой — нет, в смысле водитель, хромой ведь давно погиб в музее, — так вот, водитель, умирая, стреляет в Лени. Она хватается за занавеску, чтобы не упасть, и офицер находит ее еще на ногах, но как только он подбегает к ней и берет на руки, она теряет последние силы и говорит, что безумно его любит и что скоро они снова будут вместе в Берлине. Он видит, что она серьезно ранена, потому что его руки в ее крови, пуля попала ей в плечо или в грудь, не помню. Он целует ее, и когда отнимает свои губы от ее губ, она уже не дышит. Последняя сцена происходит в Пантеоне героев в Берлине, это невероятно красивый монумент, похожий на греческий храм, гигантские статуи героев… И она тоже там, в виде статуи в натуральный рост, неземной красоты, в греческой тунике — но я думаю, это она сама стояла там с белым, напудренным лицом. Ее руки тянутся у нему, будто хотят обнять, и он кладет в них цветы. Затем уходит, и тут появляется свет, идущий словно с небес, и офицер идет с полными слез глазами, а статуя остается позади, совсем одна, и протягивает к нему руки. И потом мы видим надпись на храме, которая гласит что-то вроде того, что Родина их никогда не забудет. И он уходит в одиночестве по дороге, залитой солнечным светом. Конец. [8]