Избранники богов, они прекрасны своим талантом, тем пламенем, которое горит в них. Ты, Альбан, всего лишь красив. Кто заплачет по тебе?

Хранительница комнаты умершего вздыхает и смотрит из окна на дождь. «Шуберт, — говорит она, — именно Шуберт, которого я совсем не люблю. Мой бог — Бетховен. А где я сижу? У Шуберта, изо дня в день».

Я пешком возвращаюсь в мою странную квартиру по переулку, где жил Шуберт, мимо магазина косметики фирмы «Pferde-mark», лавки таксидермиста с его жуткими экспонатами, магазинчика мясных копченостей, «Дома карнизов», не знаю, что это могло бы означать. Здесь располагалось также музыкальное издательство «Фортиссимо», лавка «Все для рукоделия», магазинчик по продаже тропических фруктов по сниженным ценам. Внизу у реки, тоже носящей имя Вена, стоит дом, окрашенный в светящийся розовый цвет, а на нем надпись в стиле граффити: «Первый венский дом гомосексуалистов и лесбиянок». Ах, Шуберт. «Мой друг, спокойной ночи, пишу я на стене, чтоб видел ты воочию: все мысли о тебе, все мысли о тебе».

Феликс Надар в 1861 году сфотографировал парижские катакомбы — это были первые снимки при искусственном освещении за двадцать пять лет до официального изобретения фотографии. Эти работы можно было посмотреть, когда я была в Вене. Несколько фотографий показывают сточные каналы под Парижем, но большей частью ужасные нагромождения костей и черепов — останки людей, свезенных с бывших кладбищ, умерших в тюрьмах, погибших во время войн и революций, — они лежали штабелями или были выложены в страшные узоры. Фотографируя, Надар использовал кукол, на этих снимках они «работали»: с одной стороны, показывали соотношение между размерами человека и этими гигантскими горами костей, а с другой — потому что ни один живой человек в принципе не смог бы вынести это зрелище и потому что никто не простоял бы там неподвижно необходимые для экспонирования двадцать минут — это могут только мертвые. «Я пролился, как вода; все кости мои рассыпались», [17] — написано под одной из фотографий цвета сепии.

Утешившись, я уезжаю назад, домой, Альбан, ты больше не увидишь меня, ты — прекрасное дитя среди всех этих мертвых. Ты несчастен, ты говоришь, что любишь меня. Когда мне было двадцать четыре года, я тоже говорила подобные вещи. Они забываются. Любовь длится всегда лишь мгновение.

Лиза поехала в Северную Италию, в дом своих друзей, чтобы немного побыть одной — поразмышлять и дождаться мужа. Дождаться его звонка, или письма, или, может быть, приезда, как он это неопределенно пообещал, да, дождаться наконец ясности: действительно ли после восьми лет совместной жизни в ней до сих пор присутствуют любовь, печаль, желание близости.

Дом был практично и уютно обставлен, душ работал, камин хорошо тянул, постель оказалась не слишком мягкая, и было прекрасно приехать одной и все открывать для себя самостоятельно. Ей всегда казалось ужасным разглядывать квартиру, когда владельцы стоят рядом и говорят: «Здесь мы убрали стену», или: «Эту вазу Ута вылепила сама», или: «Здесь должна еще стоять софа». Квартира достаточно рассказывает о людях, которые в ней живут, Лиза не нуждалась в пояснениях. Искушение позвонить Рихарду, чтобы сказать: «Я уже здесь», было велико, но еще сильнее было желание, чтобы позвонил он сам и спросил: «Ты уже там?» Он, конечно, не позвонил. Лиза прогулялась по местечку, которое с косогора, где находился дом, выглядело красивее, чем было в действительности: дома разваливались, пахли сыростью, в коридорах лежал мусор, худющие кошки шныряли по осыпающимся лестницам. На пластиковых веревках висело пестрое белье, а по узким переулкам колесили подростки на тяжелых мотоциклах. Лиза задумалась, откуда у молодежи из такого бедного городка такие дорогие машины, каждая из которых стоит около 10 000 марок и имеет скорость 200 километров в час. К чему все это? Чтобы пугать людей, давить кошек, по вечерам превращаться в нечто иное, чем монтер, пекарь или повар? Толстый деревенский полицейский с красным лицом стоял на углу и кричал: «Пять тысяч!» — если кто-нибудь опять катил без шлема, или: «Двадцать тысяч!» — если ехали слишком быстро, но подростков это совершенно не смущало, и с девяти вечера они с грохотом мчались мимо него от Виа Регина до Виа Милитаре и обратно через Виа Рома, а толстяк размахивал блокнотом и карандашом, делал себе пометки, записывал штрафы в лирах и на следующий день со всей строгостью раздавал штрафные квитанции. На залитой светом спортивной площадке отцы этих диких сыновей — строители, мясники и лесорубы — по вечерам играли в футбол, в единственной пивнушке грохотал музыкальный автомат и хихикали девушки.

Лиза смотрела на все это, была рада, что не принадлежит этой жизни, но втайне опасалась окончательно потерять контакт с людьми. Ей становилось все сложнее выносить их, в присутствии людей, которые с ней заговаривали, она покрывалась потом, по-настоящему хорошо ей было только тогда, когда она была одна. Одна или с Рихардом. Но в последнее время он уклонялся от общения с ней, редко бывал дома, почти не замечал ее и, казалось, вздохнул с облегчением, когда она сообщила: «Я уезжаю на некоторое время». — «Вот и правильно! — слишком быстро откликнулся он. — Тебе это пойдет на пользу, и, если у меня не будет дел сверх головы, я к тебе приеду». — «Если ты меня любишь, все будет хорошо», — прошептала Лиза и прислонилась к нему, но она не знала, любит ли он ее и что значит «будет хорошо».

Лиза прибралась в доме, который долго простоял пустым. Она смела паутину, перестелила постель, проветрила шкафы и оттерла до блеска зеркало. В саду она срывала последние розы и ставила их перед собой в красивой старинной вазе из прессованного стекла, когда по вечерам смотрела на озеро и слушала Россини, или Доницетти, или Верди.

В доме было много итальянской музыки, которая гармонировала с местностью. Робкая серая кошка скользнула к ней поближе и стала осторожно есть то, что Лиза положила для нее на блюдечко на почтительном расстоянии от себя. Было тихо и мирно, и Лиза подумала: «Самое прекрасное, если бы можно было задержать на мгновение дыхание, чтобы все кончилось».

Кошка села рядом с ней и почистилась, а по радио пела Каллас. Лиза подумала о том, что Каллас зарезервировала себе могилу рядом с могилой Беллини, а спустя несколько лет отказалась, потому что ей так и не удалось блестяще исполнить предсмертную арию Нормы. А где бы хотела лежать она, Лиза, когда умрет? Рядом с Рихардом. Тогда бы наконец у них появилось время и покой друг для друга. Ему не нужно будет постоянно куда-то спешить, вечно убегать на всякие деловые встречи, то туда, то сюда, то одно, то другое. Они бы лежали здесь под теплым дождем и наконец действительно были бы вместе, как когда-то.

Был вечер понедельника. «Если ты надумаешь приехать, то только не в этот вторник, — сказала она ему по телефону. — По вторникам я езжу на рынок в Ленно». Это было две? три? или четыре недели назад, и он громко и нервно закричал: «Хорошо, что ты сказала, я сейчас же помечу, что не по вторникам». И добавил, что сейчас он никак не может вырваться: слишком много работы, но он, само собой разумеется, напишет, как у нее дела, все хорошо?

«О да, — ответила она, — очень хорошо, я много читаю, гуляю», а он закричал: «Мне бы тоже хоть разок так отдохнуть!» «Так отдохнуть» Рихард мог бы в любое время, но он не хотел. Покой был не для него. Ему нужны были суета, люди, гостиницы, восхищение, мужчины, которые считали его остроумным, и женщины, которые находили его привлекательным, он должен был постоянно читать это в их глазах, иначе почва ускользала у него из-под ног. А Лизе больше всего нравилось быть одной. Она могла часами разглядывать какой-нибудь пейзаж или небо. Она не нуждалась в разговорах, в общении, она погружалась в самое себя и тосковала только по единственному человеку, по Рихарду, который олицетворял для нее целый мир со всем тем беспокойством, которое он распространял вокруг себя. Лиза пару раз написала Рихарду — о том, что она читала, о мелочах, которые наблюдала в деревне, даже рассказала ему, что было написано над входом в церковь: «Dio e l'amore е l'amore vince la morte». [18]