На сей раз этакого веселья не предвидится, сказал Пентти по телефону. Нужно положить плитку в двухэтажном доме, где идет капитальный ремонт. В ванной, в туалете и прочих помещениях.

По всей видимости, кто-то затеял ремонт в большом старинном особняке. Не иначе как две просторные квартиры с солидными ванными комнатами и прачечной, если верить Пентти. На верхнем этаже еще остался давний жилец. Но он съедет, а еще там, похоже, какая-то петрушка с жилищным управлением. Поэтому не очень ясно, когда и как все будет завершено. А вдобавок ко всем неприятностям возникли проблемы с плиточниками.

Они просто взяли и ушли, не сделав и половины работы в нижнем этаже, а ведь там ванная, умывальная, баня, подвальная прачечная. Небось нашли работенку получше. А может, с заказчиком поругались или меж собой повздорили. Кто их знает. Столько всякого сброда развелось — нынче придут, завтра поминай как звали. Никто, поди, понятия не имеет, плиточники ли они по профессии, эти пропавшие предшественники.

Вполне может быть, что, получив деньги на цемент, фиксатив, шпатлевку и прочий материал, они запили, да так крепко, что ни кусачки, ни молоток, ни шпатель удержать не могли. Или может быть, все дело в том, что заказчик страшный жмот и зануда и договориться с ним невозможно.

Пентти о нем мало что знал. Но по крайней мере, одно ясно: он не из тех, кто берет у государства кредит на тридцать тысяч, затем бросает теплообменник ржаветь под дождем во дворе, а сам на полученные денежки едет отдыхать на Мальорку. Пентти в свое время и такое видал, причем с близкого расстояния, у своего соседа в Гранеберге.

Сам Пентти был из тех мужиков, которых еще и теперь, в 1982-м, иной раз встретишь весенним вечером на обочинах окрестных дорог: режут свежую травку для своих кроликов, а потом, погрузив тугой мешок на багажник велосипеда, едут себе домой. Жадным его не назовешь, но своего не упустит, что верно, то верно. И на таких, кто транжирит государственные кредиты на разъезды по Мальоркам, Пентти действительно смотрел косо.

Здесь этаких, стало быть, нету. Зато Пентти, как он говорит, готов поручиться, что и таких, которые требуют расписок, а перечни своих расходов посылают властям и налоговым чиновникам, тоже нету. Это уж как бы само собой. Но вот кто владелец и кто к концу ноября въедет на первый этаж, сказать затруднительно. Пускай Торстен сам выясняет, ежели охота. И того, кто будет с ним расплачиваться, опять же придется искать самому. Пентти вообще считал, что слишком вникать в подробности жизни совершенно ни к чему. Главное — владеть ситуацией в целом.

Сам Пентти туда не собирается. Нынче нет. Он, так сказать, просто палочка-выручалочка, посредник и дежурный на случай серьезных неурядиц — все сразу, в одном лице. Ведь примерно тогда же, когда возникли сложности со вторым плиточником, началась какая-то мышиная возня с сантехником. Пришлось Пентти подменять его несколько дней, главным образом потому, что первый сантехник (официально он работал при губернском совете) получил там нагоняй, из-за того что частенько засыпал в рабочее время. Видно, вкалывал в этом треклятом особняке до поздней ночи.

Тяжело дыша и обливаясь потом (по сутулой волосатой спине, где уже местами белели седые пучки, пот тек в три ручья), Торстен огрызком карандаша силился худо-бедно записать адрес и дорогу на клочке, оторванном от обложки телефонной книги, — а то ведь торопыга финн, чего доброго, повесит трубку. Застарелая головная боль уже стучала в висках, и голая лампочка на ночном столике так и норовила пробуравить мозги — абажур упал под кровать, а нагибаться за ним себе дороже, окончательно невмоготу станет. Особенно после вчерашнего: накануне вечером, пялясь на все более туманный экран телевизора, он целую бутылку водяры усидел. И вот опять башка трещит. Хотя головная боль с тем же успехом могла начаться и без водки.

В последние годы боль стала едва ли не привычной, накатывала внезапно, вонзалась раскаленной иглой, то когда он наклонялся что-нибудь взять, то когда открывал утром глаза. И странное дело, нередко исчезала так же быстро, как и возникала.

Одно, во всяком случае, ясно: плиточник у них там был, но с ним что-то стряслось и теперь позарез нужен новый, ведь плитку класть некому. А плитка эта, в сырых оргалитовых ящиках, перевязанная мягкой проволокой, лежит небось во дворе, прямо в осенней грязи. Интересно, с чего бы такая спешка? Неужто вправду не терпится въехать в особнячок? Не-ет, должно быть, просто не получат нового кредита, пока стройнадзор своими глазами не убедится, что последняя ссуда использована по назначению.

Стало быть, Торстен Бергман размышлял, прикидывал так и этак. Небольшая порядочная работенка, не слишком долгосрочная, была бы очень кстати. Вон сколько счетов на холодильнике. Даже налог на телевизор и страховка за машину не уплачены.

Ну а ежели там вовсе плохи дела и материала не хватает, так плитка у него есть. Плитки хоть завались — память о всяких-разных работах, как говорится, полное собрание трудов. Метлахская плитка всевозможной толщины — в саду, ей зимние холода почитай что нипочем; кафельная — в подвале.

Он теперь неохотно туда спускался, и, когда этот беспардонно ранний звонок пробуравил его больную голову да еще и принялся соблазнять: дескать, возьмись за это дело, может, последний раз доведется класть плитку, — именно мысль о походе в подвал больше всего и мешала ему дать согласие.

С тех пор как минувшей зимой канализационные трубы в подвале, будь они неладны, промерзли и полопались, там все время стояла вода, а чего хорошего — лезть в эту ледяную воду руками, пытаясь выудить нужную вещь. И раньше-то было не очень просто что-нибудь оттуда извлечь. Плитку, к примеру.

Он не бывал там с того дня, как прорвало канализацию, это точно. Предпочитал держать дверь на замке. И единственное, что вспомнилось сейчас более-менее отчетливо, был деревянный ящичек с десятком особенных плиток-мыльниц. Теперь ставить их в ванных комнатах запрещено, — дескать, люди пожилые могут покалечиться, поскользнувшись в ванне. Только и думают что о всяких дурацких несчастных случаях, которые нынче подстерегают народ. Жаль, конечно, ведь эти самые плитки так не похожи на все прочие, какие он может предложить. Но никто и никогда на них не позарился. Он порой воображал себе, что будет, если разместить их на одной стене, чуть ли не рядышком, на равных расстояниях. С виду получится вроде как зубчатый спинной гребень страшного морского чудища или дракона. Хотя от него вряд ли ждут подобных шалостей.

Финская плитка рекордных шестидесятых годов, чуть тяжеловатая, красивая, одноцветная. В самом начале шестидесятых ему на дом доставили целый грузовик этой плитки, и, что характерно, с годами она от собственной тяжести глубоко увязла в сыром земляном полу подвала. Так что в случае чего придется выкапывать лопатой. Ну да сейчас это не имеет значения.

В подвале и впрямь уйма плитки — только спустись вниз и открой дверь, коли хватит духу выдержать вонищу. Хоть он и подзабыл уже, где что искать. Самая старая плитка, фирмы «Упсала-Экебю», лежит там еще с тридцатых годов. Украдкой доставленная домой, по две, по три штуки за раз на багажнике велосипеда, в коробке для завтрака. На редкость красивая плитка, правда-правда. Свою плитку он всегда очень любил.

Самая старая выглядит нынче так изысканно, что лучшие итальянские фабрики во Флоренции, Лукке и Виченце начали ее копировать и за большие деньги вывозить за границу. Зачем нужно втридорога платить за красивую импортную плитку, а давние прославленные местные фабрики использовать как трудотерапевтические мастерские для отбившейся от рук молодежи и как лечебницы для окрестных алкашей — этого он толком понять не мог.

После весьма сложных переговоров с властями (по поводу желудка) он несколько лет назад вышел по болезни на пенсию и раз в месяц получал свой перевод в почтовой конторе на Раккарбаккен. В благословенные сороковые он бегал туда, по грошам выплачивая ипотеку. В ту пору жилось счастливее, обычно говорил он, намного счастливее, чем до или после. А может, в детстве жилось еще намного счастливее?