Уходя, слышу, как Алессандро обращается к Луизе на итальянском. Она отвечает бегло с мягким, переливчатым, как волна, акцентом. Ни разу за сегодняшний день я не спросил, говорит ли она по-итальянски, будучи уверен, что нет. По возвращении в Лондон надо будет приналечь на итальянский.

Сплю я долго, иначе не получается. Сны замучили: смесь вчерашних похождений с воспоминаниями о Луизе десятилетней давности. Когда просыпаюсь, сердце бешено колотится. По-моему, кто-то стучит в дверь. Сажусь в постели, готовый к нападению. Головорезы каморры собираются меня похитить. Увидели меня вчера с Алессандро Масканьи и приняли за члена семьи: меня берут в залог освобождения девяти членов шайки, над которыми вершится суд. Простыни влажные и сбились вокруг меня. Я судорожно освобождаюсь от них и усаживаюсь, выпрямив спину. И только тут осознаю, что стучат не в дверь. Стучит сердце у меня в груди. Снова падаю в постель. Я уже начинаю радоваться, что уезжаю сегодня днем. Неаполь, конечно, город исключительный, только, видимо, дух мой оказался недостаточно крепок. Я в себе разочарован.

Слезаю с кровати, одеваюсь и выхожу на балкончик. Приветствую семейство напротив, они машут руками мне в ответ. Похоже, вчерашнее появление голышом забыто. Справа от меня на балконе курит синьора Мальдини. Она все в том же черном платье, синем халате, пучок волос сбился набок.

— Buon giorno, signora, — приветствую я.

— Buon giorno, signor. Caffe? — откликается синьора.

— Si, grazie, — благодарю я и даю понять, что приду через минуту. Старушка исчезает в комнате. Бросаю взгляд вниз на улицу. С такой высоты булыжники мостовой кажутся блестящими и гладкими, сливающимися в длинные полоски, напоминая черную вельветовую ткань. Появляются трое мальчишек с футбольным мячом. Пасуют друг другу, нанося удары рикошетом от стен. Звук глухой, мягкий, низкий. Звонкие мальчишечьи возгласы: «„Наполи“! „Наполи“!» — приятно отличаются от хрипоты местного говора. Прежнее беспокойство покидает меня. Мне здесь нравится, и скоро я сюда вернусь.

Пью кофе с синьорой Мальдини. Телевизор у нее работает, похоже, всегда. Старушка предлагает мне затянутую в целлофан булочку. Мне не хочется, но отказываться невежливо. Она разогревает булочку в микроволновке и вручает мне. Вкус отвратительный, абрикосовая начинка прокисла. Чтобы избавиться от гадкого ощущения во рту, вынужден выпить еще кофе, от чего мой желудок взбунтовался. Стрелой лечу в туалет.

Когда возвращаюсь, синьора Мальдини, нимало не удивленная тем, что я выскочил из-за стола, спокойненько листает мой путеводитель, медленно переворачивает страницы, задерживаясь на фотографиях: их она разглядывает пристально, словно выискивая дефекты в изображении хорошо знакомых ей мест. При моем появлении старушка говорит:

— Bella Napoli. Si?

— Да, красивый, — соглашаюсь я.

Синьора Мальдини глубокомысленно кивает каким-то своим потаенным мыслям и возвращает мне книгу. Пытаюсь объяснить ей, что нынче днем я уезжаю, она снова кивает, но я не думаю, что синьора меня поняла. Говорю, что вернусь в два тридцать забрать сумку. Она кивает в третий раз, повторяя за мной «два тридцать» по-английски. Мне остается лишь с этим смириться, независимо от того, известно ей, что это значит, или нет.

Уже покидая дом через низенькую дверь, вспоминаю, что до сих пор не известно, сколько я должен за комнату. Решаю: сколько бы ни было, оставлю в комнате сотню фунтов в лирах на тот случай, если мне не удастся уговорить ее принять деньги из рук в руки.

На улице жарко, даром что утро — воздух уже тяжел и влажен. Над головой голубеет зажатая между высокими зданиями длинная узкая полоска неба без единого облачка. Направляюсь к Испанскому кварталу. Путеводитель называет его «квинтэссенцией Неаполя», так что разгуливать здесь следует с оглядкой. Добравшись до цели, я убеждаюсь, что улицы тут еще уже, чем в старом городе. Многие строения подпирают деревянные леса, сооруженные после землетрясения 1980 года. Но больше всего поражает то, что здесь пролегает улица самых дорогих магазинов в Неаполе. Богатство и бедность в одном шаге друг от друга. Неравенство разительное. Путь в трущобы ведет через царство розничной торговли. Луиза убеждала меня не очень-то совать повсюду свой нос. Пялишься ведь на то, как люди живут сейчас, а не тысячу лет назад. Я притворяюсь, будто спешу куда-то или по крайней мере знаю, куда иду.

Как и вчера, я почти не обращаю внимания на мелочи. Я отнюдь не прирожденный исследователь и, по-моему, вообще не очень наблюдателен. Я ищу более общих впечатлений: что за чувства испытывает человек, родившийся, выросший и проживший всю жизнь в Неаполе. Нечто эмпирическое. От этой бедности так и веет девятнадцатым веком — этакая цитадель старого мира, не знающая ни возрождения, ни появления благородного сословия. Бросая тайком взгляд в раскрытые двойные двери полуподвальных квартир, я порой вижу в одной комнате три-четыре поколения, — диваны у стен, столы посередине, плита, холодильник в углу, несколько футов улицы прямо за порогом заменяют все прочие комнаты, в которых нуждается семейство. Матери, отцы, бабушки-дедушки, дети, младенцы — все вываливаются скопом из помещения и рассаживаются по стоящим вдоль стены старым стульям, канистрам из-под оливкового масла, на скамейке, устроенной из кирпичей и досок. Над ними поперек улицы парусами плавно колышется стираное белье, заменяя в данном случае вентилятор. Повсюду, куда ни глянь, глаза слепит от чистой сохнущей одежды — сорочек, жилетов, нижнего белья. Их невероятную белизну не в силах гарантировать реклама любых стиральных порошков. В отличие от старого города тут улицы залиты солнцем. Мир вокруг кажется каменистой сушью, словно под светилом выгорели все цвета, испарилась вся влага обретающейся физической субстанции.

Спустя час бреду обратно, по холму вниз. Не доходя Римской улицы, набрел на крохотную пиццерию. Я заглянул. Шесть столиков, барная стойка да печь. Из задней двери появился мужчина, примерно мой ровесник. Взмахом руки приглашает войти. У него дружелюбное лицо и отливающая оловом челка. Так и кажется, что побелела она оттого, что пекарю часто приходится отирать пот со лба рукавом. Вид у него сосредоточенный, будто ресторан его полон народу и он не покладая рук хлопочет в жаркой кухне. Впрочем, на фартуке его ни единого пятнышка. Жестом предлагает мне садиться и выбрать пиццу — либо marinara, либо margherita. Склоняюсь к marinara. Путеводитель сообщает, что пиццу изобрели в Неаполе и первой была marinara, до сих пор считающаяся лучшей из всех.

Пока пицца выпекается, мне предлагают кофе, коку, пиво, сигарету, еще что-то, чего я не понимаю. Заказываю литр воды — frizzante — и быстро выпиваю. Появляется шеф-пекарь, присаживается за мой столик, но, судя по всему, беседовать охоты не имеет. Закуривает сигарету, катает зажигалку взад-вперед по колену, сохраняет выражение глубокой задумчивости. Я откидываюсь на спинку стула и кладу ногу на ногу. Есть я хочу так, как еще ни разу не хотел за последние дни.

Пицца оказывается длинным, с зауженными вершинами овалом. Хрустящая, слегка подгоревшая по краям, с томатным соусом, который пузырится и шипит. Похоже на кратер вулкана. Делю пиццу на четыре части, беру четвертушку и, сложив вдвое, начинаю есть. Пекарь с явным одобрением кивает мне, затем исчезает и возвращается с кувшином красного вина и двумя стаканами. Наливает вина нам обоим, пьет, пока я ем. Весь разговор, если можно так сказать, состоит из мычания и бормотания, показывающего, как приятно для нас это маленькое пиршество. Со стороны кажется, будто оба мы только что открыли для себя, насколько проста и чудесна жизнь: в жаркий день в прохладной тени попивать недурное красное винцо и есть пиццу (новый мой приятель без возражений принял в качестве угощения последнюю четвертушку). Хочется спросить, что ему известно о процессе pentito, выяснить мнение обычного неаполитанца. Однако прелюдия из «говорите ли вы по-английски?» и прочего нагоняет на меня тоску еще до того, как я начинаю расспрашивать. И потом, есть что-то сильное и притягательное в нашем мужском молчании.