Здоровье Герминьена вскоре как будто совершенно восстановилось, и вновь между ним и Альбером завязались нескончаемые беседы, которые теперь уже оживляла не одна сила привычки, но в особенности то возбуждающее удовольствие, которое проистекало от сознания, что между ними существовала теперь запретная тема. Если для Альбера присутствие Гейде, которую он видел теперь в редкие моменты и чья исключительно растительная и словно истощенная фанатической любовью жизнь проходила почти целиком в полутьме ее комнаты, было постоянно ощутимым, то беседы эти, чье содержание, в сущности, оставалось по-прежнему незначительным, стали очень быстро предметом его каждодневной тревоги,внезапно сжимавшей его сердце каждый раз, когда в изгибе коридора раздавался звук беспечных шагов его друга. А между тем еще никогда сила их мысли не была более прозрачной, ясная глубина их анализа — более верной, когда они подвергали сомнению наиболее темные положения философии и в особенности эстетики. Но иногда, дойдя до середины сложной дискуссии, смешанный гул их голосов, казалось, внезапно повисал, мысли их откатывались, словно морские волны, внезапно расступившиеся и обнажившие дно, и взгляды их пересекались с молчаливым блеском стали. Между тем дни проходили один за другим, унося с собою последние следы болезни Герминьена, и для Альбера приближался теперь уже роковой час его отъезда, потому что он немог большеразлучаться с Герминьеном: все силы его духа призывали, как поток освежающей воды, катастрофу, которая бы поставила вопрос жизни или смерти, но смогла бы мгновенно исчерпать то ужасное нервное напряжение, что опустошало его тело со времени прогулки в лесу. И мелькающие дни, становясь короче и угрюмее, придавали все более неопределенному присутствию Герминьена тревожное и мрачное очарование; этот черный и родственный ангел, этот Пришелец в мрачном плаще, [120]окутанный роковой тайной, чей отъезд должен был устранить всякую возможность когда-либо узнать, — о, как бы хотелось ему теперь удержать его ироническим вскриком или слезами самой страстной мольбы!

Из этих дружеских и непринужденных разговоров вскоре выяснилось, что те долгие дни, что он провел вдали от Арголя, Герминьен употребил на изучение — исключительно точное и тщательное, которое привело его к открытию неизвестных документов бретонских архивов — самой истории замка и обстоятельств его строительства, кажется, относившихся к исключительно давней эпохе норманнских завоеваний и особо кровавых войн, противопоставивших тогда бретонцев, недавно высадившихся в этих меланхолических краях, новым завоевателям. [121]Его открытия — среди которых был, в частности, весьма детальный план первоначальной конструкции замка, редчайший документ, который он смог на краткий срок извлечь из музея, — казались убедительными, и в один мертвенно-бледный декабрьский день, заранее предвещавший полнейшую праздность,Герминьен проявил особую настойчивость, пытаясь уговорить Альбера проверить существование тайного подземелья, один только входв которое был ясно обозначен на указателях древнего пергамента, как будто само его предназначение должно было любой ценой оставаться тайной, о которой ни память слуг, хорошо знавших замок, ни легенды, весьма многочисленные и широко распространенные среди суровых обитателей края, чьим грозным центром всегда представлялся Арголь, не сохранили даже самого слабого воспоминания.

Они спустились в большую залу: бледная копоть неба, казавшегося еще более суровым сквозь плотные шелковые занавески, заполнила ее в этот момент мрачной темнотой. Альбер подошел к окну и на мгновение раздвинул занавеси. Непроницаемые облака, провозвестницы бури, близость которой предвещало все, плыли по небу, и ветер наполнял сбросивший листву лес остервенелым и непрерывным свистом. Ужасное запустение этих безграничных просторов, как холодное лезвие, внезапно пронзило его сердце. Между тем Герминьен, вынув из сумки инструменты, которые обычно используют каменщики, начал измерять толщину стены в том самом месте, где план указывал на тайный выход, и вскоре внимание обоих странным образом оказалось поглощено этими ударами по гладкой стене, и эхо их отозвалось, как острое посягательство боли, в самых отдаленных коридорах замка. Долго продолжали они свои безрезультатные поиски, пока внезапно Герминьен, прощупывая руками стену и изучая в ней скрытые трещины, нечаянно не надавил на головку большого медного гвоздя, на котором держались петли длинных оконных занавесок, и тогда вдруг послышался странный шум какого-то тайного механизма, и одна из деревянных панелей, украшавших угол комнаты, легко соскользнув с места, обнажила темное и зияющее отверстие. Дыхание холодного воздуха прихлынуло к их лицам, и Герминьен, схватив один из медных светильников, стоявших рядом на консоли, жестом пригласил Альбера следовать за ним.

Тревожный и колеблющийся свет светильника в руке Герминьена выдавал очевидную обветшалость, и было видно, что подземелье, сообщник каких-то тайных и преступных любовных историй, с незапамятных времен отдано было на откуп запустению. Большие кучи строительного мусора, обрушившегося с узкого свода, лежали повсюду, и белесоватый налет до крайности облупившихся стен говорил о том, что даже на самой глубине климат сохранял здесь неизменную влажность. Специфический запах дерева, подвергшегося длительному воздействию плесени в закрытом пространстве, дошел до их ноздрей. В то время как они с трудом прокладывали себе дорогу сквозь обломки строительного мусора и изъеденные временем балки, остатки которых прогибались до земли, Альбер ощутил внезапное чувство дурноты, осознав, что длинные полотна паутины, плотная сеть которой, покрытая вековой пылью, казалось, должна бырастянуться на всю ширину подземелья, были кем-то совсем недавно прорваны и виселисо всех сторон вдоль стен, опутывая их своими гнусными занавесями, — тогда как в самом центре коридора оставалось необъяснимо свободное пространство.

Подземелье беспрестанно разветвлялось, и вскоре они окончательно сбились с пути. Тем не менее, преодолев множество деревянных лестниц, ветхих и обваливающихся, которые то и дело возникали в его темном коридоре, они поняли, что выход из подземелья, вне всякого сомнения, находится в одном из верхних этажей замка. Однако на это замечание, которое сделал Альбер со страстной живостью, вовсе не оправдывающей его по существу незначительное содержание, и тон которого поразил его самого, со стороны Герминьена последовало одно только непроницаемое молчание. Вскоре они остановились перед перегородкой из грубых дубовых брусьев, и сердце Альбера забилось от волнения, всю глубину которого не могло бы объяснить одно лишь простое любопытство, в то время как Герминьен со скрупулезной поспешностью искал во тьме — и вскоре нашел его — тайный механизм, управлявший этим последним выходом. Тяжелая дубовая панель бесшумно соскользнула, и Альбер и Герминьен оказались в спальне Гейде. В этот последний час исхода дня здесь царила почти полная темнота, и запахи редких духов, наполнявшие комнату, окутывали меха и светлые занавеси, накладывая на все предметы печать столь тайной интимности, что Альбер и Герминьен остановились, словно на пороге запретного места. И тут взгляд Альбера обратился к кровати, в своих бесконечно сладострастных, изящных изгибах словно сохранявшей совсем недавний отпечаток женского тела, которое, казалось, все еще давило на нее своим богатым и могучим великолепием, всей восхитительной тяжестью своих усталых членов, — и тело его охватила страшная дрожь. Долго они еще пребывали в молчании. Быть может, если бы Альбер из глубины своей тревоги обернулся тогда, он увидел бы, как на лице его друга блуждает язвительная улыбка, несомненная и неприличная дерзостькоторой словно свидетельствовала о невозмутимом самообладании и, казалось, тогда же подтвердила то странное равнодушие, которое он демонстрировал в течение всего их обследования пещеры, ко всем деталям которого он отнесся с хладнокровием зрителя, заранее и с полнейшей трезвостью предчувствующего исход. Постепенно в комнате наступила глубокая ночь, и красноватые отблески, отбрасываемые догорающим светильником, одни освещали ее, словно во время траурного бдения, которому длящееся молчание сообщало невыносимо торжественный характер. И когда они вновь проникли в подземелье, то его грязные сумерки — так показалось им обоим — принесли неожиданное чувство утешения.