Герминьен думал о Гейде. Эти дни, которые для Альбера были наполнены обширными трудами и тяжелыми размышлениями, Герминьен почти целиком проводил лежа на кровати, откуда его взор погружался в меланхолические леса Сторвана. Стоило ему увидеть, как белое платье Гейде скрывается за ближними деревьями, ему тут же начинало казаться, что жизнь утекает из него и что солнце пылает на совершенно бесчувственном горизонте. И тогда, как в свое последнее прибежище, он погружал лицо в свежую ночь подушек, белый и тонкий холст которых он в приступе ярости раздирал зубами, и его безжалостно проницательный ум представлял ему с обостренной силой Гейде и Альбера, блуждающих вдвоем в недрах наполненного благоуханиями леса, ставшего для него недоступным в результате действия самых что ни на есть варварских колдовских чар, мысленным взором следовал он за той, которую он сюда привел, чтобы осознать все ее значение именно в тот момент, когда ее у него украли. Маятник часов с мучительной фамильярностью первого вечера напомнил ему о пытке, которую для него ежесекундно, до наступления ужина, являло пустое и абсолютно фантастическое Время, ужас которого теперь впервые полностью заключался для Герминьена в отчетливом ощущении его текучей длительности, — то было Время, откуда словно ушло течение какой-либо жизни, ибо Гейде была вне его досягаемости. Но как только с наступлением вечера в большой зале восстанавливалось для него единство мира, который, казалось, она одна полностью воплощала собой, дрожащее возбуждение охватывало его разум. С горячностью полубреда, с особой ошеломительной говорливостью он разбрасывал свои речи, словно звенья сети, которой ему хотелось бы в безнадежном объятии окутать ту, что отныне казалась разлученной с ним под действием ужасного проклятия. Чтобы удержать ее, сохранить, очаровать, он готов был заполнить залу и весь замок своими опасными арабесками, волнующими заклинаниями, и с чудно подвижным даром предвидения заранее обсадить собственными мыслями все те дорожки, что могли бы открыться душе Гейде, растянуть до крайних границ мира свой дух, словно магический и живой ковер, украшенный гигантскими цветами, за пределами которого нога ее никогда не смогла бы заблудиться. И с возвышенным ожесточением, в безумном вызове своего сердца каждый вечер он заново сплетал воедино эту сеть Пенелопы с нитью Арахны, [81]которую Гейде, играючи и сама того не замечая, прорывала ежесекундно, но тысячи складок ее — и Альбер чувствовал это — падали на него, словно отбрасывая тень в его мозгу.

Однажды утром, когда легкий туман, застоявшийся поддеревьями, предвестил жар палящего дня, они отправились купаться в пролив, чью мерцающую и вечно пустую водную протяженность можно было увидеть с башен замка. Мощная машина везла их по тряской дороге. Прозрачная и нежная дымка висела над этим пейзажем, который впервые показался Альберу столь напряженно-драматическим. В воздухе витала соленая и хлесткая свежесть, поднявшаяся из морских бездн и наполненная запахом более пьянящим, чем запах земли после дождя: казалось, что каждая частица кожи вбирала в себя из него глубокую радость, и стоило закрыть глаза, как в ощущениях тело принимало разом форму окутанного со всех сторон горячим мраком бурдюка, живые и чудные простенки которого впитывали свежесть не случайную, но исходящую из самых недр земли, испускаемую всеми порами планеты, подобно солнцу, что излучает свой невыносимый жар. Шумный ветер с моря хлестал лицо длинными ровными волнами, выхватывая из мокрого песка сверкающие песчинки, и большие морские птицы с длинными крыльями своим прерывистым полетом и внезапными остановками, казалось, обозначали его прилив и отлив — похожий на морской — на воздушных и невидимых пространствах, где с распростертыми и неподвижными крыльями их то и дело выбрасывало на берег, будто белых медуз. Мокрый песчаник казался изъеденным длинными полосами белой дымки, плоское море, отражая почти горизонтальные лучи солнца, освещало их снизу лучистой пылью, и ровные перевязи тумана становились едва различимыми для взора, неожиданно пораженного лужицами воды и ровной поверхностью влажного песка — как если бы очарованный глаз в утро творения [82]мог увидеть разворачивающуюся перед ним наивную мистерию разделения элементов. [83]

Они разделись посреди надгробий. [84]Солнце брызнуло из тумана и озарило своими лучами эту сцену в тот самый момент, когда Гейде, в своей сияющей наготе, направилась к морю шагом более нервным и более мягким, чем шаг степной кобылицы. В мерцающем пейзаже, который создавали эти длинные влажные отражения, во всемогущей горизонтальностиэтих туманных берегов, плоских и гладких волн, скользящих лучей солнца она одна поражала взор неожиданным чудом своей вертикальности. [85]На изможденном солнцем песчаном берегу, откуда изгнана была всякая тень, она одна заставила бегать дивные отсветы. Казалось, что она шла по водам. [86]И в глазах Герминьена и Альбера, медленно скользивших по ее сильной, гладкой и загорелой спине, по тяжелой массе ее волос, в то время как грудь их вздымалась в унисон с чудно медлительным движением ее ног, она четко вырисовалась на диске восходящего солнца, бросившего к ее ногам ковер жидкого струящегося огня. Она подняла руки и без всякого усилия приняла на них всю тяжесть неба, словно живая кариатида. Казалось, что поток этой захватывающей и неведомой прелести, продлись он секундой долее, смог бы разорвать сосуды сердца, что колотилось в удушающем ритме. И она откинула голову назад, и плечи ее поднялись в хрупком и нежном движении, и холод пены, коснувшейся ее груди и живота, порывисто породил в ней такое невыносимое сладострастие, что губы ее сжались в судорожном движении — и внезапно, к удивлению зрителей, из этого чарующего силуэта исторглись беспорядочные и уязвимые движения женщины.

Герминьен, оставшись на берегу, в сердце своем сохранил грозовое видение. Он снова переживал ту минуту, когда солнце вышло из тумана и его слишком знойные стрелы мгновенно запечатлели Гейде в глубине его сердца — во всем ее трагическом порыве, когда, откинув голову и целиком отдав себя во власть слишком уж обостренного чувства — словно то было невольное признание, — позволила она вырваться из своего тела движению одержимости. Они помутились тогда, эти большие и влажные глаза; они разжались, эти руки, каждый палец которых, медленно теряя свою напряженность, полностью выражал собой добровольный отказ от какой бы то ни было защиты; эти зубы, все как один, вызывающе сверкнули на солнце; эти губы открылись, как рана, которую более уже невозможно было сокрыть, [87]— все ее тело дрожало в своей плотной густоте, и пальцы ног оттопырились, словно все нервы ее тела напряглись тогда, чтобы разорваться, подобно снасти разрушенного неведомым ветром корабля.

Втроем они плыли в открытое море. Лежа на глади воды, они видели, как с горизонта накатывается на них мерный груз волн, и в опьяняющем головокружении им представлялось, что груз этот весь целиком падает им на плечи и вот-вот готов их раздавить, прежде чем он превратится под ними в молчаливый и сладостный поток, лениво и с ощущением удивительной легкости поднимающий их на своей текучей спине. Иногда гребень волны отбрасывал внезапную тень на лицо Гейде, но вслед за тем миру вновь открывалось соленое мерцание ее омытых водою щек. Им казалось, что мускулы их понемногу стали причастны расслабляющей власти несшей их стихии: казалось, что плоть их теряла свою плотность и, посредством темного и неясного осмоса превратилась в текучие сети, которые тесно охватывали их. Они чувствовали, как рождались в них чистота и свобода, которым не было равных, — все трое улыбались улыбкой, неведомой людям, смело встречая неисчислимый горизонт. Они направлялись в открытое море,и им казалось, что столько волн уже прокатилось под ними, сколько они преодолели этих внезапных и утомительных гребней, за которыми вновь открывался палящий зной равнин, отданных на откуп одному лишь солнцу; что земля позади них должна была и вовсе исчезнуть из вида, оставив их, посреди волн, на произвол того ни с чем не сравнимого движения, на которое они вдохновляли друг друга волнующими вскриками. И Альбер понял тогда, что вода действительно теклапод ними с невероятной скоростью и должна была вскоре выйти из этих грустных берегов, а между тем он продолжал со своими спутниками плавание, очарованный характер которого становился все более и более очевидным. Они по-прежнему двигались вперед, и скорость их, как казалось им самим, увеличивалась беспрестанно. Выражение оскорбительного вызова появилось в их глазах, которое лишь усиливалось от продолжения этого не имевшего цели пробега. Еще несколько минут, и, вместе с осознанием всей длины уже пройденного ими пути, в душу их вкралась леденящая мысль. В один и тот же момент всем троим показалось, что теперь они не осмелятся болеени обернуться, ни посмотреть в сторону земли, — род заклинания связал в одном взгляде их души и тела.