И Альберу казалось, что она жила теперь в нем, как его возлюбленное дитя, омываемое самой зарей мира, первобытной чистотой преддверия рая. Из глубины этой ночи, теперь уже сокрытой от нее словно внезапным потоком больших вод, она постепенно пробуждалась в нем из своего небытия. Она все еще видела, как он пришел к ней в лунном луче, и глаза его излучали спокойствие, а движения в своей неизъяснимой простоте были словно отмечены блаженной первородной чистотой, и он ее мыл, целовал, одевал, поддерживал обеими руками, и руки его обнимали ее, и она почувствовала себя тогда так восхитительно и заботливо окруженной, как если бы то был легион небесных ангелов, и ее затопило чувство более сладкое, чем может быть сознаниебодрствования во сне, и, в состоянии чистейшей и исступленной доверчивости, она ощутила себя навсегда отданной ему, полностью отрекшейся от самой себя над пропастью, погрести в которой теперь смогли бы одни лишь его руки. Отбросив свое уничтоженное тело, отрекшись от своих оцепеневших чувств, она плыла над лесом, словно душа, которую нужно еще завоевать, более обезоруженная, более свободная, чем Валькирия, [103]и тогда его уста сообщили ей первый вздох, его рука пробудила ее руку, и в невероятном лобзании души ей показалось, что Альбер развоплотил еенавсегда.

Вскоре возвестили о себе славные дни осени, узнаваемые среди прочего по той меланхолической кривой, которую солнце, уже заметно менее приподнятое над горизонтом, очерчивало в небе; его спокойные пространства, словно беспрестанно омываемые ветром восхитительной чистоты, казалось, долго сохраняли золотой след, похожий на великолепный кильватер; едва бег солнца, словно подвешенного на коромысле небесных весов, склонялся к горизонту, из голубизны дня появлялась, с фантасмагорическим блеском нежданной звезды, луна, чье злобное воздействие одно лишь могло объяснить то внезапное, странное и почти металлической природы изменение листвы деревьев, странно красный и желтый цвет которых вспыхивал повсюду [104]с необоримой мощью, сокрушительной ядовитой силой растительной проказы. В этой атмосфере тишины замок наполнялся легкими звучащими шумами, и часто Гейде и Альбер, охваченные необъяснимым беспокойством, встречались в большой зале, куда, казалось, их влекло ожидание какого-то обременительного гостя, — и от встречи их взглядов рождалась тогда неловкость, с каждым мгновением все более раздражающая. Уже заметная бледность Гейде чувствительно увеличивалась с каждым днем этого холодного и белого времени года, все более короткими становились появления лишенного жара солнца, от которого ее лицо словно черпало всю свою лучистую энергию — и в длящемся исходе осени источник этот казался Альберу теперь роковым. Постепенное угасаниеэтого ангельского лика, словно пораженного тем же неизлечимым недугом, что опустошал и деревья в лесу, изумляло Альбера и погружало его в постоянную и беспокойную мечтательность. Они продолжали вялые и неопределенные беседы, смутный гул которых с их сдавленной и еще долго ощущаемой вибрацией все чаще тонул в молчании, смыкавшемся над ними с удивительной властью поглощения, и наступало время — а они не могли не узнать его по тому содроганию, что в этот момент охватывало их, — бесконечного ожидания.И тогда глаза их в инстинктивном порыве обращались к высоким окнам, расположенным на уровне земли; в мягком и медленном качании то и дело вырисовывалась на них танцующая тень ветвей, выдавая гнетущее присутствие близкого леса. И вся зала на исходе дня наполнялась тенью деревьев и их сумрачным изобилием, погружаясь вместе с ними в самую что ни на есть лесную глубь в молчании, более не защищавшем их от своего назойливого объятия, а желтые и сверкающие блики солнца, проскальзывая на стены сквозь витражи, казалось, указывали завороженному взору не время дня, которое с каждым мгновением все прибывало, но — словно то был тщательно выверенный ватерпас— волнообразные колебания всей массы замка, ведомого, как терпящий бедствие корабль, сквозь мощные зыби леса. Иногда, под порывом ветра, в симметричной торжественности обеих створок распахивалось одно из высоких окон, и в то время как кровь неожиданно приливала к сердцу, а высокие драпировки посреди грозового, внезапно наполняемого ветром шума с неправдоподобной медлительностью отходили одна за другой назад, длинные вереницы сухих листьев внезапно наполняли высокую залу ледяным трепетом, оставляя на мебели и на коврах трепещущий каркас своих сухих жилок, вздрагивающих подобно изнуренной длительным перелетом птице. И, отводя друг от друга взгляды, в сердечном смятении они не осмеливались измерить всю меру своего ожидания, безнадежно обманутого в том трагическом порыве, что соединил их вместе при первом же шорохе. Ветер разворачивал, одну за другой, с таинственной медлительностью руки, тяжелые складки высоких шелковых пологов, надутых и бьющихся, словно паруса; стены, покрытые темными тканями, уже давно обрели строгую суровость, так что в глубине залы, затерянной теперь в полумраке, посреди вновь воцарившегося молчания резкое хлопанье широкой коричневой обивки в необъяснимом разлете ее просторных складок казалось картиной спазма, столь же странно независимого, как и явившийся из тени и внезапно тронутый концентрическими волнами ужаса лик.

Между тем страхи их рассеивались с приходом лучезарной прозрачности дня. Удивительный свет, поднимавшийся каждое утро с поверхности светлых вод реки сквозь легкий туман, все еще покрывавший высокие ветви деревьев, на долгое время привлекал их внимание и, ниспадая вновь в виде капелек, казался на их мокрых лицах истинным знаком крещения нового дня, словно само помазание утра, освежающее и сладостное. Мало-помалу деревья начинали смутно выходить из тумана и, словно лишенные ради того единственного дара, которым они еще обладали, какого бы то ни было сугубо живописного качества, внушали едва пробудившейся душе одно чистое сознание своего объема и гармонического изобилия в недрах пейзажа, где цвет словно полностью терял свою обычную силу ограничения и на брегах этих тихих вод запечатлевался глазом — чудом освобожденным от того, что обычная работа восприятия всегда содержит в себе от нелепогоабстрагирования — как умиротворяющее и почти божественное совпадение сферы с линией горизонта. И природа, возвращенная туманом к своей искомой геометрии, становилась тогда еще более странной, чем салонная, одетая в чехлы мебель, которая в глазах постороннего наблюдателя внезапно заменяет привычное безобразие удобства угрожающим утверждением своего чистого объема, возвращая, посредством операции, чей магический характер не мог бы остаться незаметным, скромным бытовым инструментам, прежде низведенным до всего, что использование может содержать в себе недостойно унизительного, особое и поразительное великолепие предмета.Они входили в этот во всех смыслах девственный лес и гуляли медленным шагом по его благородным аллеям. Солнце уходило тогда за вершину высоких гор, свежий порыв ветра склонял деревья, и ощетинившиеся воды сверкали тысячами огней, но голубоватые разводы отливающегося всеми цветами тумана по-прежнему омывали горизонт, словно их только и удерживало на расстоянии божественное сияние этой светящейся пары. Немыслимым было их блаженство, их неисчерпаемое и всепоглощающее наслаждение; словно могучие пловцы, погружались они на самую глубину, в бездонные воды своих глазниц, и до полнейшего головокружения сохраняли неподвижность невыносимых своих взглядов, в которых лед бездн мешался с чудовищным пламенем солнца. Потому что они не могли насытитьсянеумолимыми очами друг друга, опустошительными солнцами своих сердец — солнцами влажными, морскими, вспыхивающими из залитых бездн, солнцами, словно желе, застывшими и дрожащими, в глубине которых свет превращается в плоть под действием непостижимого колдовства.

Однажды по широкой и зеленой аллее они шли сквозь деревья, смыкающиеся ветви которых образовывали на высоте более сотни футов арку; странный характер этой аллеи, моментально ощущаемый душой, что, поддерживается в состоянии пробуждения постоянными таинствами леса, состоял в том, что, проходя по весьма холмистой местности и в точности повторяя ее малейшие изгибы, аллея тем не менее явно сохраняла строгостьсвоего направления, что особенно было заметно глазу посреди всех естественных неровностей почвы, и словно вырезала на горизонте в темных грядах деревьев на уровне глаз прогуливающегося светящееся и очень четкое отверстие, предлагая тем самым духу — не видящему ничего, кроме непреодолимой завесы леса, — образ окна, распахнутого на совершенно незнакомый пейзаж, которому назойливая правильность этой аллеи, словно прочерченной через горы и долины под действием своенравного каприза и царственно презрительной воли к сложности, сообщала видимый характер смертного влечения. Другой причиной странности была несомненная преувеличенность ееразмеров, в результате чего между гордыми стенами высоких деревьев образовывались пространства настоящих прогалин, покрытых сверкающим ковром широкого и голого, как пустая театральная сцена, газона, колоссальные размеры которого были как будто предназначены, чтобы постепенно раскрывать душе небанальные ужасы агорафобии.А между тем, о какой бы немыслимой спешке ни свидетельствовала прямизна этой траншеи, чистая направленностькоторой, лишенная малейшей идеи целеполагания, казалась убедительно и утвердительно самодостаточной — как если бы на планете, населенной сумасшедшими геометрами, посчитали за первую необходимость прочертить сначаламеридианы, — Альбер и Гейде, обернувшись, тем не менее обнаружили с недоумением, что на некотором расстоянии от них аллея, которую все более заполняла причудливая растительность подлеска, утрачивала понемногу свое геометрическое величие и терялась в тупикеоднообразного моря деревьев. Ничто не могло бы передать идею суггестивной мощи этой дороги,открытой для одной лишь души в недрах удаленного от мира леса, которая своим приводящим в замешательство размахом и нелепыми размерами, казалось, делала еще более полным одиночество этих затерянных мест. В этот момент солнце, проходя по нижней части своей траектории, засияло в самом центре проема, образуемого дальними деревьями на горизонте, и затопило золотистым светом создаваемый ими театрализованный корабль волн: двойная колоннада деревьев, более неподвижная, чем отраженный в водоеме занавес листьев, отступила перед ним на задний план, и словно по дороге, проторенной в морях, и посреди молчания, более торжественного, чем тишина пустого дворца, что придает особую неопределенность всякому предмету, захваченному в мимолетности надолго удерживаемого очарования, Гейде и Альбер пустились по аллее в путь. И долго еще в часы уходящего дня шли они по этой непримиримо строгой дороге, ударяясь об удушающие стены собственной судьбы. Иногда, словно стрела, пересекала восхитительную аллею птица, ее особенная и еще более удивительная невосприимчивостьпоражала дух, подобно раздражающей нервы акробатике на электрическом проводе воробья, когда медлительно, словно не торопясь, проходит он по тому, что даже в глазах наименее предвзятого зрителя явлено как одна из подлинных магнитных линийЗемли. Иногда дорогу пересекал ручей, издали узнаваемый по удивительному ликованию, абсолютно беспричинной музыкальности шума его прозрачных вод; и тогда Альбер с братской готовностью разувал усталые ноги Гейде и разыгрывал сцену, по ее особому воздействию на затерянную в этих заброшенных краях душу сравнимую разве лишь с той, которой комментатор симфоний — потому что он внушает и хочет внушить, что некоторые человеческие отношения, растворенные в чистой и, словно мысль, подвижной бестиальности, могут быть полностью сведены к элементу, впервые рассмотренному изнутри, — дал и вовсе странное название: «сцены на берегу ручья». [105]