Одно непонятно: как встречать Галку. Надо же придумать обед, примус есть, и посуду кое-какую бабушка дала вместе с постелью. Сходить бы на Новый базар, выбрать крестьянскую курочку. Это рублей шесть. Всякие травки, редиски, помидоры, огурцы. Они же там, в Питере, только по радио все это слушают, даже с их бабками. И, естественно, – натюрморт. Цветов до хрена сейчас, и фруктов тоже. Для фруктов есть роскошное блюдо из фра-же, модерн, с литым каштаном на пятипалом листе, как на ладошке. И для цветов что-нибудь найдем. Короче, четвертак нужен, хоть стой, хоть падай. К тому же Галка наверняка навезет пару чемоданов какой-нибудь дряни, тряпок там, подарков, не в трамвае же ехать, такси – тоже рубля два. А с Галкой, так и все пять, рассмеялся Плющ, представив испугавшегося при виде Галки таксиста.

Пятясь, Плющ докрасил последний метр пола, в маленьком тамбуре обтер руки тряпкой с разбавителем и вышел.

Было не жарко, ветерок перепутывал кроны, в синих аллеях улиц вспыхивали и гасли белые и оранжевые пуговицы прохожих. На Софиевской он догнал Морозова с коляской.

– Ты знаешь, Костик, – сообщил Морозов, – Кока в Одессе.

– Да… знаю, – осторожно ответил Плющ.

– Странно, – задумчиво сказал Морозов, – ко мне не зашел.

– Зайдет еще, – обнадежил Плющ.

– Вряд ли, он в четверг уезжает. Последняя дурка, – оживился Морозов, – Шуревич завязал.

– Ну и что? – удивился Плющ, не увидев в этом никакой дурки.

– Слушай дальше, – продолжал Морозов, – проезжаю мимо окна и вижу: сидит Шуревич перед зеркалом, пьет из бутылки кефир, и после каждого глотка мацает свой бицепс. А?!

– Слушай, Морозов, – отсмеявшись, спросил Плющ, – ты не помнишь случайно адрес Розы, Карликовой сестры. С тех пор как они переехали, я был там только один раз.

Морозов закатил глаза:

– Значит так: Юго-Западный массив, улица Новоселов, угол Варненской.

– А, спасибо, я там найду. Теперь, с твоего разрешения, я тебя обгоню.

– Обгоняй, обгоняй, – усмехнулся Морозов.

«Что-то пошло не в ту степь», – маялся Эдик. Роман комкался, романом никак не становился, желаемой полифонией не пахло. Выпер острый сюжет, любопытный сам по себе, но все это сильно смахивало на приключенческую повесть. Все-таки без опыта не справиться, читай не читай, разбирайся сколько угодно, – материал гнется, ломается, звякают какие-то словечки, многозначительные пейзажи, точные сами по себе, изобличают дилетанта. Есть герои, характеры, опять же по-дилетантски, как живые, фотографические, или наоборот – лезет, зараза, какая-то символика, как в плохом кино. Слова, говорю, нет, а есть словечки.

Этот одесский жаргон, будь он проклят, вызывает смех там, где не надо. Бабелевщины, слава Богу, нет, но нет и Эдика. Нет самого главного, ради чего все и затевалось. Правда правдой, ни плохих ни хороших, но эта объективность и мешает, нет ощущения единственности, уникальности, смертельности, что ли, бытия.

Пришел Измаил.

– Ну что, работаешь? – спросил он, закуривая.

– Работаю, – сердито ответил Эдик, – как бенгальский тигр, а толку…

– А ты думал…

– Я и сейчас думаю, – вызывающе ответил Эдик, – так редко заходишь, не мог на бутылку накопить?

– Ты же работаешь, – засмеялся Измаил. – Знаешь, чего я пришел? Сегодня же у Карлика день рождения.

– Правильно, – подумав, согласился Эдик, – двенадцатое июля. Как я забыл…

– Я и сам забыл, – успокоил Изя, – Розка позвонила.

– Тем более… Лена, – крикнул он в комнату, – где у нас вчерашний глинтвейн?

– Там где-то, в майонезной баночке, – недовольно откликнулась Лена.

– Да подожди, – усаживал Измаил, – часам к шести пойдем туда, к маме, они что-то готовят. Я ж специально за тобой зашел.

– Так еще больше часа, – беспокоился Эдик.

– Ну и что, поставь чайник и прочти что-нибудь.

– Нечего читать, – сказал Эдик.

– Ладно, старик, не жмись.

Эдик вздохнул, надел очки, и стал копошиться в бумаге.

«Все, – сказала Лионелла Архиповна, – идите в комнату, а я рассчитаюсь с этим, и в зале посмотрю, а то Зойка может выпустить меня в трубу. – А где эта девочка, Маруся? – спросила Натка. – Это разве девочка? Это жеребец, а не девочка!.. Ей только жрать! А к гостям выходить кто… Пушкин будет? Уволила я ее…»

«Видали вы когда-нибудь такое паскудство? Нет, я не видела еще такого паскудства! Что придумал этот Антонеску! Этот лабух с навозом за ушами! Как вам это нравится? Мы теперь – Транснистрия! – Она швырнула газету на пол. – В гробу я его видела вместе с этой Транснистрией. Можно подумать, что Одесса для него какая-нибудь Бирзула или их вонючие Фокшаны…»

«… Генкин голос серебристо вытягивался и звенел, он пел о свободе, о лазурных морях, о поющих в тугих вантах южных пассатах, о белых коралловых рифах, о старых моряках, о мужской чести и гордой любви, возбуждая в Ильке горькую печаль по чему-то светлому и несбыточному и щемящую тоску по безвозвратно прошедшему. А песня трепетала, как бы надеясь вырваться на простор из прокуренной комнаты, билась о стекла окон, металась под потолком и, не найдя выхода, таяла в Илькиной груди теплой сиреневой болью…»

– Блеск, старик, – воскликнул Измаил, привстал и пожал Эдику руку. – А какая, нет, ты подожди, какая точность! Бабель! Паустовский! А характеры какие! Лена, а вам нравится?

Ко всем особам женского пола старше десяти-двенадцати лет Измаил обращался на «вы», невзирая на степень близости и родства. Даже к Ляле, в те минуты, когда она была им недовольна. Исключение составляли только мама и сестры.

Лена нехотя появилась в дверях.

– Конечно, нравится. Он, когда пишет, не ругается. Только курит еще больше.

– Нет, правда, здорово, – не унимался Измаил. – Знаешь, как мы сделаем? Я на днях получу за выступление, мы возьмем бутылку и пойдем к Голышеву. Он нормальный дядька, фронтовик, пишет очерки…

– И пьет водку, – продолжил Эдик.

– Ты не понимаешь, – рассердился Измаил, – он же парторг Союза. – Бодаенко тебе наобещает, сколько хочешь, а этот может сделать.

– Что он сделает? Убьет Коляду? Или отменит советскую власть?

Генерал в отставке Коляда был директором издательства. Однажды краем уха услышал он, что в очередной издаваемой книге есть стихи о Лорке.

– Кто така Лорка? – спросил Коляда рецензента.

– Испанский поэт, – оторопел профессор.

– А чи вин прогресивный?

– Его расстреляли фашисты.

– О це добре!

Измаил разволновался.

– Ты только напиши побольше, и пойдем.

– Напиши, напиши… Уже сто двадцать страниц, тебе хватит?

– Отлично, старик, на днях и пойдем. Ну а вы, Лена, пишете? А ну прочтите что-нибудь…

– Ой, дядя Изя, – закручинилась Лена, – это такое гамно…

– Ленка, не ломайся, – прикрикнул Эдик, – давай последнее, про мясо.

– Может на стул стать? – ломалась Лена.

– Что ты будешь делать! – сокрушался Измаил. – Читайте, я вам говорю, а не то хуже будет…

– Как, еще хуже? Ну ладно. – Она вздохнула.

– Громче, – крикнул Эдик, едва Лена начала.

– Ну, так хорошо, – похвалил Измаил, – вам надо больше писать.

– Читайте Пушкина, Маяковского, – ехидно подхватил Эдик.

Измаил устало махнул рукой: «Ну тебя к черту».

Плющ ехал двадцать девятым трамваем по Люстдорфской дороге. Сергеевы – люди, что называется, приличные, семья все-таки, кое-какие бабки наверняка есть.

Неловко, конечно, но не потому, что чужие, напротив, очень даже свои – сколько в юности провел с ними времени, неловко оттого, что если ты свой, то где же ты, падла, пропадал столько времени, и появился, когда пришла нужда. Ну, ничего, не так страшен черт… самое трудное – первый момент, удивление и вопросительные взгляды. Тут главное не частить и вести себя естественно и спокойно.