– Ты про Люду Лебедь знаешь? – спросил Плющ.

– Да, и тридцати не было. Ей то за что? Не пила, не сплетничала. Работать стала по-человечески…

– А как случилось с Вовкой Гуслиным? – спросил Кока.

– Ну, Гуслин не просто спился, а еще и скурвился. Он думал, что бабки – это ему все. Нахватал авансов по колхозам, и давай. И повесился он как-то неприлично. Сплошные понты. Напугать жену хотел. Рассчитал время, когда она придет, с петлей стоял. Дверь стукнула, он и спрыгнул. А это соседка в коридоре. Жена где-то задержалась. Наверное, Аннушка масло пролила.

Кока усмехнулся, вспомнив, как пять лет назад Плющик поражал своей эрудицией знаменитых одесских кавэнщиков. И Пастернака им цитировал, и, падла, Гоголя.

Время от времени по комнате веером пробегал свет проезжающих автомобилей. Загорался и мерк в темноте таитянский глаз Плюща. Кока курил непрерывно, втискивая окурки в пластмассовую пробку. Они рассыпались по табуретке, и Кока аккуратно сгребал их в кучку.

– Бросай на пол, – предложил Плющ.

– Не хватало еще сжечь твою хавиру. Мало тебе спаленного пространства?

– Что да, то да.

– А вот Алика Черногая таки жалко, – помолчав, сказал Плющ, – такой тонкий пацан!

– Это мы с Карликом виноваты, – медленно начал Нелединский, сильно отхлебнув, – забитый херсонский хлопчик, косил под приблатненного… ну, мы и, как это сказать, черт… ну, в общем… кх… посадили на иглу романтизма… ввуй, – поморщился, помотал головой Кока от высокопарного выражения, как от плохого портвейна. – Ну, и передозировка. Я ему потом объяснял, что художник, это не тот, кто пьет и дома не ночует, а тот, кто пишет. Но поздно уже было. А Карлик все – второй Кока, второй Кока… А на хер кому второй Кока. Да и первый тоже.

– Интересно, что там Карлик? – вспомнил Плющ.

– А, так он был у меня в Ташкенте, в позапрошлом году. Проездом из экспедиции какой-то, археологической, что ли.

– А что он там делал?

– А хрен его знает. В отпуске.

– Ну и как он?

– Да он пробыл недолго, дней десять. Стихи читал, правда, классные. Только все торопился на какую-то службу, мы ему справку сделали. Дизентерия.

– Усраться можно, – засмеялся Плющ.

– Вот именно. Ну что, пойдем? Спина чего-то болит и ноги затекли.

Он допил из бутылки.

– Бутылку оставь, – сказал Плющ, – первая бутылка, как кошка в новом жилище.

Балковская улица, граница между городом и слободкой, казалось, состояла вся из оторванных досок, фанеры и оргалита. Но, как всегда бывает, выяснилось, что нужную вещь вовремя найти невозможно. Они тыкались в темные углы, лабазы, слабо освещенные редкими уличными фонарями.

Остановились, наконец, у покосившегося внутрь забора из горбыля. Доски были мокрые, черные и склизкие. Плющ провел ногтем, появилась светлая царапина, но тут же затекла. Одна доска была полуоторвана, на звук она казалась не очень гнилой.

Скрипнули тормоза, хлопнула дверца, милиционер направил на них фонарик и решительно приближался. Следом неторопливо шел второй.

– Стоять! – приказал сержант. – Руки за голову. В машину.

Они сели в желтый газик на заднее сидение. Сержант сел за руль.

– Поехали? – спросил он лейтенанта.

– Подожди. Кто такие, что делали?

– Я печник, – быстро сказал Плющ.

Сержант осветил его фонариком.

– Где-то я твою рожу видел. Точно, скокарь. Поедем, лейтенант, оформим.

– Да подожди, я сказал, Сивчук.

– А ну дыхни, – повернулся он к Плющу, – надо же, не пахнет. Покажи вены.

– Женя, оформить надо, – не унимался Сивчук.

– Сержант, надо слушаться старшего по званию, – заметил Плющ.

– Я тебя щас урою, – взбеленился сержант.

Плющ вздохнул и медленно сказал:

– Вот я нынче врежусь глазиком об дверку, а завтра пойду к прокурору и скажу, что сержант Сивчук меня избил, да еще жидовской мордой называл…

– Грамотный, – скрипнул зубами Сивчук.

– Ваши документы, – сказал лейтенант Нелединскому.

– А этот точно бухой, – сказал Сивчук умоляюще.

Лейтенант рассматривал удостоверение члена Союза художников.

– Ого, Ташкент! – удивился он.

– Залетный, – радовался Сивчук, – гастролер.

– Так что вы все-таки делали? – любопытствовал лейтенант.

«Что бы такое придумать?..» – соображал Плющ.

– Ностальгия, – кратко сказал Кока.

– Что? – не понял лейтенант.

– Я жил здесь в детстве. Тогда мы под этим забором зарыли клад.

Сивчук, положив руки на баранку, тосковал, глядя в окошко. Лейтенант положил удостоверение себе в карман.

– Вот что, – сказал он, – Николай Георгиевич. Завтра придете в шестнадцатое отделение к десяти. Там и поговорим.

– А где это? – растерялся Кока.

– У Дюковского сада, я расскажу, – быстро сказал Плющ, – мы пошли?

– Выметайтесь, – разрешил лейтенант, – и чтоб – ни-ни!

Когда газик отъехал, Плющ схватился за живот и присел от смеха. Кока переждал и спросил:

– Зачем в отделение?

Плющ отдышался:

– В вытрезвитель не забрали – раз. Не отметелили – два. На пятнадцать суток – отвезли бы сейчас – три. Придется тебе, Нелединский, как пить дать, рисовать портрет Дзержинского. Мусора это практикуют на халяву.

– И холст дадут?

Плющ опять рассмеялся.

– Догонят и еще дадут. У меня возьмешь. И краски.

Они пошли к Херсонскому скверу, чтоб там разъехаться на разных трамваях. Нелединский был задумчив, будто пытался что-то вспомнить.

– Плющик, – наконец сказал он, – а что лейтенант подразумевал под «ни-ни»?

Ле Корбюзье как-то заметил, что Париж строили ослы, в том смысле, что петляющие ослиные транспортные тропы со временем стали улицами. По аналогии можно сказать, что Одесса обретала свое лицо благодаря нетвердому шагу одессита, с ослиным упорством двигающегося от точки до точки, от одного винного подвала до другого. Эти винные подвалы, или винарки, и образовали Малый круг.

Большой круг возник чуть позже, но уже по другой логике. Он пролег по устоявшейся границе города, и винарки на нем располагались мерно, по шляхам, как бастионы. Большим кругом пользовались или уж совсем праздные и состоятельные одесситы, не жалеющие времени и денег на трамвай, или временно и охотно взявшие на себя роль гида и таскающие за собой вконец уставшего и все еще недоверчивого белокожего ленинградца. Экскурсия продолжалась до тех пор, пока ленинградец не менял недоверчивую улыбку на блаженную. Тогда гид снисходительно отвозил его домой, а сам нетерпеливо выходил в город, на Малый круг. Малый круг существовал для внутреннего пользования.

Если плясать от вокзала, начинался он на упомянутой уже Пушкинской, 62. Затем, выйдя из подвала и выкурив сигарету («Мужчина, что вы курите в заведении, вы же умный человек!»), нужно пройти метров двести, до параллельной Ришельевской, к винарке колхоза им. Карла Либкнехта. Там, посетовав, что нет знаменитой «Лидии» с косточкой, а точнее, «Лидочки с бубочкой» – не сезон, следует выпить стакан «Шабского». Все еще в одиночестве вы утираете рот, но не курите еще, слишком рано, а медленно идете дальше по Ришельевской.

Надо сказать, что если в баре «Красном» собиралась «вся Одесса», то винарки посещала вся Одесса, уже без кавычек и исключений. Помимо действующих лиц и исполнителей, туда залетали разъяренные их жены, или жены безмолвные, тянувшие, поджав губы веревочкой, недоумевающих мужей за рукав. Некоторые оставались, в надежде увести их со временем домой, брали огонь на себя, и постепенно вникали в суть дела. Опытные мужья, весело поругиваясь, поддерживали их за талию. Забегали туда и дети, скромно, безучастно даже, подходили, предупреждали: «Батя, шухер, муторша бесится», – и получали за это соевую конфету, полагающуюся на закуску.

На углу Троицкой надолго останавливаться не следует, можно выпить сто граммов смеси, «Фетяски» и белого крепкого, послушав сетования продавщицы, что Сеня купил «вихер» и гонял его всю ночь в ванной. Вам отпускается несколько кварталов, до «Двух Карлов», чтобы догадаться, что купил Сеня «Вихрь», лодочный мотор, входящий в моду. В «Двух Карлах» к вам обратится ханыга, требующий двадцать копеек. Давать или не давать, это дело вашей совести, однако следует помнить, что он профессионал, и денег у него больше, чем у вас, сколько бы у вас ни было.