Марианна поставила одну кружку с кофе на рабочий стол Гэрта, с другой направилась к дивану.
— Луиза сказала, что ты больше не наряжаешься готом.
Он вскрыл конверт, прочел письмо, положил его на стопку уже просмотренных.
— Точняк. Ты бы меня не узнала. То есть ты-то да, голос ведь не изменился. А она не узнала.
— Вот как? Она мне этого не говорила.
— Я ждал ее у крыльца с цветами, она подумала, что это курьер. Видела бы ты ее лицо! Ой… прости, Марианна. Я нечаянно…
— Прекрати — все нормально, как-нибудь переживу. Ты теперь совсем иначе выглядишь?
Он вскрыл очередной конверт; это письмо сразу было отправлено в корзину.
— Совсем. Родная мать и та не узнала бы. Волосы почти под корень, черноту срезал. Это проще, чем все лохмы перекрашивать. Теперь на меня никто не озирается… Я и не собирался долго торчать в готах. Купил себе костюм.
— Боже милостивый! Что довело тебя до этого?
— Ну-у… Лу хочет, чтобы я ходил с нею на деловые встречи. У ее литературного агента что-то про съемки фильма расспрашивали, реклама там, все дела… Лу говорит, со мной ей будет проще, моральная поддержка требуется. Кстати, киношную кухню я немного знаю. У меня брат оператор. Но если я буду похож на персонаж из ее книг, только без накачанных мускулов, какая уж тут поддержка… Оно ей надо? Вот я и решил: пора завязывать. Не мальчик уже.
— Вот и молодец! Как это чудесно, снова стать самим собой! А что Луиза, одобрила перемены?
— Вроде бы. — Бледные щеки слегка вспыхнули, и он снова поспешно склонился над стопкой писем, забыв, что Марианна не сможет увидеть его смущение. — Она говорит, я теперь старше выгляжу… что тоже неплохо… раз уж так сложилось. Ей проще со мной теперь, когда я уже не тот… мм… не гот.
— Насчет этого ты не волнуйся. Луизе плевать на всякие условности. Ее ничем не прошибешь. Ей иначе нельзя, иногда в интервью такие ехидные вопросы задают, приходится держать удар. Ее мало заботит, что о ней болтают, никогда не заботило. Но для твоей собственной карьеры стать немного солиднее очень полезно. Люди судят о человеке по внешнему виду. Зрячие люди. Ну а мне, признаться, немного грустно без этого легкого звона.
— Чего? Моих цепочек?
— Да.
— Мне и самому грустно. Думал, буду скучать по черному прикиду, удобно ведь, не думать с утреца, что напялить, что к чему подходит. И по белому гриму. Думал, это будет жуткий напряг, разгуливать по миру без штукатурки. И что? Через неделю как отрезало. А вот по треньканью цепочек своих до сих пор скучаю. С ними было как-то уютнее.
— Да, веселый звук. Дружелюбный.
— Это точно! Звон всегда был со мной. Как верный пес. Если честно, без звяканья спокойнее, но я его особо не замечал. А вот что его больше нет, сразу заметил.
— Он был тобой,этот звук. Ты еще слова не скажешь, а я знала, что это ты пришел. По тихому звяканью.
— Понятно. — Гэрт зашуршал письмами, пряча их в папку. — А знаешь, когда умер отец, два года назад, я думал, что буду тосковать по его смеху и по ворчанию, он все требовал, чтобы я наконец нормально постригся… Но, когда теперь захожу к маме, мне не хватает папиной одышки, хриплого присвиста при вдохе. Он был астматиком, понимаешь, и в последние годы ему было фигово. Даже когда он молчал, а он у меня вообще говоруном не был, я знал: он тут, рядом, дышит, ловит воздух. Как может… Мы с мамой настолько привыкли к его одышке, что уже ее не слышали. А вот что ее больше с нами нет, услышали. И теперь если рядом окажется кто-нибудь, кто так же дышит, меня, наверное, переклинит. Сразу вспомнится мой старикан, мой несчастный отец. Странная штука память, да?
— Ты прав, — отозвалась Марианна, задумчиво отпивая кофе. — Очень странная.
Марианна
Почему я не рассказала Луизе про нас с Кейром? Сама не пойму. Уж после того как она выложила мне про Гэрта, почему бы не рассказать? Нет, не смогла. Не хотелось говорить, как я блуждала по засыпанному снегом саду и по лесу. Зачем ее расстраивать? Мне вообще до сих пор стыдно, что я влипла в подобную историю, дура, законченная идиотка. Если честно, очень было страшно, не дай боже, снова такое пережить. Как я бродила там, как меня нашли — все это я загнала в самые глухие закоулки памяти, туда, где хранятся остальные кошмары из моей жизни. Они были, но уже пережиты. Все закончилось. Я теперь в другом месте и в другой жизни.
И Кейр тоже.
Что-то из моего пребывания на Скае я почти не помнила, но что-то очень четко, будто это было вот сейчас. Помнила всем нутром, всеми чувствами. Упоительный запах цветущего волчьего лыка в холодном влажном воздухе. Острый маслянистый вкус сардин, на которые я накинулась утром как зверь, жутко была голодная после своих немыслимых скитаний. Тело Кейра, лежащее рядом, большое и неподвижное, будто поваленное дерево. Эти детали я помню. Но что (по сути) произошло между нами, зачем, почему и что все это значило, я так и не поняла.
Или не захотела понять. Хватит уже и того, что в последний день я без спросу забрала его шарф, висевший на двери черного хода. Сдернула с крючка и запихала в свой чемодан. А дома спрятала этот шарф в ящичек прикроватного столика.
Старалась доставать его не чаще, чем раз в день. Но зря старалась.
Через несколько дней от Кейра пришла еще одна бандероль, неужели у них там в Арктике так много свободного времени? Это был диск. Луиза прочла надпись: «Раутаваара. Cantus Arcticus». Потом прочла коротенькую записку: «Тебе или понравится, или покажется издевательством над музыкой. Надеюсь, что все-таки понравится, как мне самому, потому что это как раз для людей с твоим мировосприятием, у которых нет такого подспорья, как зрение. Осторожнее — это странным образом затягивает как наркотик, хочется слушать и слушать».
Этого дива дивного я не знала. Пока я завтракала, Гэрт любезно прочел мне «энциклопедическую справку», составленную Кейром.
Выяснилось: эту «Арктическую песнь» называют еще «Концертом для птиц с оркестром». Раутаваара — финский композитор, а голоса птиц записаны действительно там, на Севере. В первой части, под названием «Болото», крики болотных птиц в весеннюю пору. Вторая часть, «Меланхолия», пение рюмов (береговых жаворонков). Третья — «Перелет лебедей».
Вот вам вся информация. Но совершенно не представляю, как описать эту музыку и что она со мной сотворила. Это было… будто я попала прямо туда, к птицам. Я не знаю, что такое цвет, я не представляю глубину, вес и размеры того, что я не могу определить на ощупь. Но, слушая эту музыку (и оставаясь при этом в теплой эдинбургской квартире), я очутилась среди сотен кружащихся птичьих стай, тысяч трепещущих крыльев. Как будто меня перенесли в холодный и скудный северный край. Я ощутила, что такое огромное пространство, и поняла, что же люди называют «бескрайним небом». Суровая, нерафинированная красота всего этого, то надрывно кричащего, то нежно щебечущего мира трогает невероятно.
Я никогда не держала в руках живую птичку. Я не видела, как она летит, и, как проносится по небу целая стая, мне тоже неведомо. Мама говорила, что птицы летают в небе, но это похоже на то, как плавают в море рыбы. Рыбы тоже держатся стаями, которые называют косяками. Недолго думая я засунула обе руки в аквариум, чтобы пощупать плавающих рыб. Но что-то узенькое и юркое проскальзывало между пальцами, как водоросли. Я знаю, с каким волнением люди смотрят на клин улетающих гусей, слушала я и математические выкладки траекторий полета гнездующихся скворцов, и про сроки гнездования, и про высоту гнезд и полета… Все это были заумные, бесполезные для меня слова. И, только послушав музыку Раутаваары, я что-то поняла про птиц и про их житье-бытье.
Этот концерт прояснил не облик птиц, какие у какой перья, форма крыла, траектория полета, но их существование в стае, я поняла, как невероятно трудно им живется на воле и как необъятна эта воля благодаря небесному пространству. По птичьему пению ничего этого я не смогла бы узнать. Или только по музыке. Да, я не раз слушала и музыку Стравинского к балету «Жар-птица», и цикл Сен-Санса «Карнавал животных», но даже в детстве оставалась к ним равнодушной. Знакомый музыкант сказал мне, что оценить точность и тонкость этой музыки можно, лишь зная, как выглядят звери и птицы, какие у них повадки. Оба этих гениальных композитора не думали о том, что их музыкальные «портреты» будут слушать и те, кто никогда не сможет увидеть ни львов, ни лебедей. Раутаваара тоже вряд ли об этом думал, но он сумел нарисовать для меня целое царство пернатых.
Сколько неугомонных голубиных стай хлопали надо мной крыльями в Венеции и на Трафальгарской площади; сколько раз я пряталась в тени поддеревьями эдинбургских парков, чтобы послушать неугомонную болтовню обживающих дупла скворцов. Я слышала, как они порхают, как копошатся, но не понимала, как это выглядит в пространстве. И разумеется, не могла представить все эти то сгущающиеся, то рассыпающиеся по огромному небу стаи.
Прослушав концерт в первый раз, я была настолько потрясена, что даже не было сил как-либо на это отреагировать. После второго раза мне пришлось бороться со слезами, почему-то вдруг подступившими. Наверное, они были связаны не столько с музыкой, сколько с Кейром. А после третьего прослушивания я плакала, уже не стыдясь слез, так как это были слезы счастья. И благодарности.
