Лучшего результата от этого акта отмщения и ждать было нельзя, хотя Лютера, невиновного и ужасно обиженного, все-таки заставили смыть непристойный рисунок со стены. Однако очертания отверстия остались серым размытым контуром, так же как и бледное подобие стрелки, указующей на житейскую необходимость.
Где же проходила граница между мщением и вандализмом? Между восстановлением попранной чести и выходками маленького хулигана? Ведь он мог натыкать булавок в спелые фрукты, и подкинуть дождевого червяка на блюдо с жарким, и полить тетушкин аспарагус раствором квасцов, но он же мог с удовольствием читать про то, как оскорбленная королева подает на обед своему супругу сердце его любовницы. Интересовало его также длительное изведение возлюбленных ядом, а также войны за возмещение потери, вроде греко-троянского конфликта. Гнев, о богиня, воспой… Так начинается «Илиада», но продолжить можно так: «…и месть Хриса, жреца Аполлона, чью дочь для утех приобрел Агамемнон, и месть Аполлона, казнившего греков чумою, и наконец месть Ахиллеса, который сидел и дулся в своем шатре, потому что у него отобрали наложницу в пользу Агамемнона, ибо царю пришлось ради усмирения Аполлонова гнева отказаться от своей новой кошечки (которой он еще не успел, если верить его словам, насладиться, не приласкал даже и не взял ни разу); воспеть также стоило бы, как Ахиллес ежевечерне, укрытый холстом, развлекался с дружочком Патроклом, пока тот не погиб однажды днем, облаченный в Ахиллесовы доспехи, после чего обиженный дуться перестал, разгневался и ринулся мстить за гибель дружка; и как наконец тело Гектора проволокли вокруг стен Трои, чтобы обеспечить троянскому герою путь на тот свет в виде избитого и растерзанного трупа.
Пеннер подметил, что для великих исторических эпох характерно развитое чувство личной чести, стремление к «gloire», то есть к славе, и потому они отмечены многими поражающими воображение актами мести. Классическая Греция, Рим времен империи, Возрождение как в Италии, так и в Англии были прямо-таки набиты подобными фортелями самосуда.
Пеннер уже перешел в выпускной класс, когда Сиф отчего-то перестал спрашивать у него, не желает ли он купить уточку, и вдруг начал называть Лютера красоткой Мэри, притом как можно громче. На это требовалось ответить, но так, чтобы не вызвать новых инсинуаций и не навлечь на себя новых ударов. Пеннер перешел на другую сторону улицы, под прикрытие потока транспорта, и оттуда прокричал: «Сиф, хочешь, загадку загадаю? Скажи, чем твоя мать похожа на полицейский участок?» Поиски ответа, несомненно, привели Сифа в сильное замешательство. Ему не хватало ума найти верный ответ, но уж в том, что ответ его не порадует, он был заранее уверен. Иногда бывает достаточно ввести обидчика в замешательство.
После этого успешного эксперимента, рассказывал Пеннер, на всякую попытку обозвать его нехорошими словами он стал показывать нос и язвительным тоном произносить: «Jou moer!» — это выражение он выловил из языка южноафриканских буров, как нищенка вылавливает деликатес из мусорного бака. Лютер дошел до того, что заучил несколько фраз чрезвычайной непристойности на каком-то языке, кажется, кушитском. Одна из них утверждала, что ваш враг непрерывно пускает ветры. Не могу с уверенностью утверждать, что произносимые им звуки действительно принадлежали к какому-либо языку. Он также изобрел жесты, значение которых никому не известно, например, тыкал себя кулаком в ухо или просто медленно поднимал левую ногу.
Месть, восхитившая Пеннера сильнее всего, относилась к истории Алкивиада, военачальника и государственного деятеля, который был когда-то подопечным Перикла. Все его называли «Прекрасным», Платон утверждал, что он был наилюбимейшим учеником Сократа, а Фукидид превозносил его государственный ум, мастерство и отвагу полководца. Алкивиада назначили предводителем афинского флота, собиравшегося громить Сиракузы, но накануне отплытия обвинили в том, что он грязно надругался над фаллическими статуями Гермеса и тем самым нанес обиду богу перекрестков и путешествий. Несправедливо отстраненный от командования, Алкивиад сбежал в Спарту, поскольку лишь разгром афинской армады мог смыть бесчестье, которому он подвергся. И он дал спартанскому царю Агису полезные советы относительно стратегии, в результате чего Афины пали, как занавес в конце последнего акта.
Рассорившись с Агисом, Алкивиад создал мозговой трест на пару с персидским сатрапом Тисаферном, побуждая его вступить в войну на стороне Спарты (тем самым удвоив коэффициент своей мести). Он ухитрился даже вернуться в Афины и добиться там новых военных триумфов, поскольку афиняне знали, что он был обижен несправедливо, и восприняли его измену как вполне адекватный ответ. Когда хитроумный мерзавец, спартанский военачальник Лисандр разбил афинян на море, Алкивиад, выполняя другую миссию, находился далеко, и тем не менее его обвинили в этом несчастье и снова отправили в изгнание, чтобы не высовывался. Лютер Пеннер расценивал эти действия как оскорбление, достаточное, чтобы посвятить всю оставшуюся жизнь отмщению. Однако дни Алкивиада были сочтены. Он нашел убежище у другого сатрапа, персидского пса Фарнабаза (это имя Пеннер не мог произносить спокойно и всегда отзывался о нем именно как о «поганом персидском псе», выталкивая звуки «п» с такой силой, как выдувают пузыри из жвачки), каковой и убил своего гостя по договору с Лисандром, к коему вышеупомянутый поганый персидский пес желал подлизаться.
Но что мог поделать человек вроде Лютера Пеннера? Он не командовал флотом, не имел поместий или дочерей, которых следовало бы охранять. Его не изгоняли из дому разгневанные родители, не подвергали облыжным обвинениям, не бросали невинного в тюрьму. У него никогда не было друзей-революционеров, чтобы оказаться хоть косвенно в чем-то замешанным. Даже когда Пеннера выгоняли с той или иной временной работы, он вынужден был честно признать, что выгоняли его поделом.
Кинофильмы не помогали. Конечно, многие из них рассказывали о случаях мести, однако эти инсценировки, зафиксированные на целлулоидной пленке, редко могли что-либо добавить к тому, что он и так знал и понимал. Такие фильмы всегда начинаются с преступления против героя: его дочь насилуют, или похищают, или убивают, вырезают жену и детей, сжигают дом, запугивают все селение, или, еще того хуже, крадут коня и пинают собаку. Чем сильнее обида, тем больше позволяется распоясаться герою; и чем более жестоким, мучительным и ужасным будет возмездие, тем лучше. Врага можно протыкать китобойным гарпуном, заживо сжигать в бензине, сбрасывать в чан с кислотой, протаскивать сквозь реактивный двигатель или разрывать надвое тракторами, запущенными в противоположных направлениях, вонзать ему в глаз сосульку или просто забивать ногами до смерти, или позволить апачам закапывать его по шею в песок, и ни капли крови не оседает на руках мстителя, ни малейшего темного пятнышка на положительном образе, а удовлетворенная, разгоряченная публика одобрительно рукоплещет. Справедливость уничтожения индейцев нарастает с количеством сожженных деревень и порубленных лагерных стоянок; краснокожих команчей десятками косят из пулемета, городки по ту сторону границы сжигаются дотла, так что даже от кладбища остается дым и пепел, и все это отлично, наша взяла — и мы вполне довольны.
Правда, дозволяется не все. Ангел-мститель не должен насиловать ублюдка, который изнасиловал его сестру, жену или дочь. Он не имеет права убивать чужих коров и трогать детей. Однако вполне возможно отстрелить насильнику член и прижечь рану раскаленным железом; можно зарезать корову, беззащитные спутники голодают, а также учить детей ставить капканы и стрелять из ружья.
Нельзя отрезать шлюхе нос, ошпаривать кота, разливать молоко и отказывать себе в удовольствии пожевать овощей или похрустеть домашним печеньем.
Пьесы, поэмы, рассказы и картины на тему мщения доставляли людям удовольствие с тех пор, как Бог утвердил стандарт, изгнав Адама с Евой и вынудив их трудиться в пыли, снегу и под дождем. Сомневаться в этом не приходится. Почему? Да потому, что в этом мире слишком много кривды и мало правосудия. В любом потустороннем мире Ад должен быть воистину адским, чтобы сравняться с Раем. Кроме того, те слабые, кто на самом деле под покровом своей слабости отнюдь не слабы, а наоборот, крепки духом, ежечасно терпят унижения от глухой, бесчувственной толпы.
