Теперь следовало умыться и сойти вниз. А то начнут удивляться, чего это он замешкался, а Рифф не хотел их удивлять. Ковер, толстый, как звериная шкура, покрывал сплошь весь пол спальни, его протянули и в ванную, только поверх пушистого ворса и кудрявой каймы положили еще и зеленую циновку, что-то вроде спасательного плотика у львиных ног античной глубокой ванны, упершихся в кафель. Рифф вытаращил глаза и присвистнул. Умереть и не встать! Ну что ж, он не копуша, раз-два и будет готово! Рядом с ванной — придавая ей по контрасту уже не старинный, а какой-то доисторический вид — был установлен современнейший унитаз, буквально сверкающий, как свежевымытое лицо. Он ни за что не осмелился бы, восседая на нем, распевать «О соле мио, поедем в Рио!». Это вам не будочка деревенского сортира, а прямо-таки римская баня, с собственным шкафчиком, со своей батареей, выкрашенной серебрянкой. Окно с жалюзи, а между окном и батареей — дубовый умывальник, а над ним высокий матовый светильник в чем-то столь же высоком… ах, чтоб тебя, слов нет! — Риффу это показалось здоровенной деревянной катушкой-переростком. К основанию катушки — если можно было ее так назвать — притулилась доска, на которой были выжжены вскинувшие головы лошади, как будто кто-то занес ее с собой и забыл забрать. Под темным и выпуклым, как шрам, изображением неровным почерком было выведено изречение P. Л. Стивенсона о ценности дружбы, выжженное тем же инструментом. Рядом со светильником помещались ярко-красный кувшин и две гипсовые статуэтки в изысканных французских нарядах, похоже, придворных, в компании стандартной бело-голубой горчичницы. Странная компания. И все это — только для того, чтобы отлить. Но не упусти из виду вязаных салфеточек, аккуратно повешенных по обеим сторонам умывальника. Давай, отливай — и пасуй на левый край!

С этими гипсовыми статуэтками что-то не то: их костюмы — именно костюмы, не тело — кажутся какими-то голыми. Ага, вот в чем дело: эта парочка — только часть незавершенной работы. Просто заготовки, которые еще предстоит раскрасить. А потом еще и обжечь, именно так. Манекенчики. Каким цветом он бы раскрасил воротник и широкие отвороты? Может получиться забавно. Подделка. Обманка. Фа… фа… Он никак не мог вспомнить нужное слово.

На крышке туалетного бачка красовались в ряд тюбики и флаконы: «Розовый лосьон Поттера для рук и тела», шампунь «Гидрокс», не раздражающий глаз, какие-то косметические масла. Боже ты мой! Эй, парень, не упусти шанс! Лезь в ванну и роскошествуй. А может, вся эта коллекция, как и барахло в спальне, только экспонаты местного музея? Еще выше, на полке — миска, доверху наполненная фигурным мылом: розетки, бабочки, черепахи… У кого хватило бы жестокости смыливать эти хрупкие крылышки в грязные бескрылые хлопья? Эй, поменьше брызгайся! Среди брусков детского мыла Рифф заметил небольшую картонку и прочел: «Надежда и молитва суть мыло для души». К унитазу с рулоном цветной бумаги примыкала голубая в крапинку эмалированная раковина, овальная, как беговая дорожка. Риффу еще не доводилось видеть подобной штуки. Ее краны выглядели вполне нормально. На широкой полке, опоясывающей ее, был укреплен — подумать только! — стеклянный лебедь с зеркальными крыльями. Надежда и молитва суть… как это там? Или не суть? В общем, круто сказано. За шкафчиком, в который была вмонтирована раковина, лежала большая черная подушка с розовыми лентами и матерчатыми розами, приколотыми длинными яркими булавками, тут же в корзиночке были приготовлены запасной рулон бледно-оранжевой бумаги — мандариновой, что ли? — и посудина с пеной для ванны.

Рифф ретировался из ванной, забыв спустить воду, забыв даже о мытье рук (к этой мыльной пирамиде и прикоснуться было боязно), и сообразил это, уже спускаясь по лестнице. Оставалось только выразить на лице готовность к общению и надеяться, что ему поверят. На лестничной площадке лимонноволосая Руфь все еще стояла на фоне поля то ли ржи, то ли кукурузы — в общем, чего-то ржаво-оранжевого. А тропинка (а может, дорога) у нее под ногами была коричневая. На дальнем плане была еще какая-то фигура; Рифф бы разместил ее где-нибудь поближе. Только представить себе, каково это — иметь дома собственный витраж? Идешь по лестнице, как в церкви. Стекла витража были чисто протерты. Миссус Эмброуз содержала свой дом в чрезвычайной чистоте. Ничего похожего на те сараи, к которым он привык, где подметают на два прихлопа, три притопа.

В комнате — нетрудно было догадаться, что это и есть гостиная, — было полно кресел, на которых никто не сидел. Маленький телевизор уставился экраном в сторону слабо освещенного холла. Рифф дал бы голову на отсечение, что он может показывать только таблицы настройки. На узком длинном дубовом столе лежали восковые фрукты и журналы, — журналы, как показало визуальное исследование, примерно пятидесятилетней давности. «Начертатель». Чиво-чиво? И на черта? А что ж тогда в той газете, что лежит свернутая у каминных щипцов? Не иначе как свежие новости с фронта Гражданской войны. Ручки кресел оканчивались львиными лапами, ножки — птичьими когтями, а жесткая черная кожа сидений была приколочена гвоздиками с пузатыми шляпками-пуговицами.

Свистящий звук возвестил, наподобие герольда, о приближении мистера Жилетки.

— Матушка сейчас выйдет, — сообщил он своим высоким, пневматическим голосом, — она хлопочет в кухне. Как можно видеть, — он сделал неопределенный жест, — у нас замечательная коллекция.

— Да… впечатляюще… весьма… — сказал Рифф, хотя все еще не понял, чем здесь надлежит восхищаться. Может, картинами в рамах из желудей?

— Прошу пожаловать в Семейную Мемориальную столовую!

Миссис Эмброуз приветливо кивала. Она сняла передник, и ее грудь и бедра теперь смотрелись, как холмики на горизонте — гладкие и без единой складки. Лицо так и осталось длинным и бледным. Рифф вдруг заметил, что глаза у нее не маленькие, а прищуренные — вроде смотровой щели. Такие вот глазики-алмазики. Кожа на щеках казалась натянутой и при повороте к свету блестела, как кафель.

— Здесь представлено все семейство Эмброузов, — сказала она с гордостью, — а вот это — моя родня, Мейерхоффы.

Вся стена была покрыта фотографиями и портретами, висевшими в произвольном порядке. Несколько больших, но больше маленьких, несколько овальных, один квадратный, многие в оттенках сепии, и на всех — торжественные лица, строгие прически, а бороды, если и попадались, то расчесанные волосок к волоску. Дамы, усаженные в кресла фотографа на фоне живописных (в прямом смысле слова) пейзажей, утопали в пене кружев, джентльмены стояли, закаменевшие, как собственные памятники, опираясь локтем на гипсовый обломок греческой колонны; другие сидели в красивых позах у картонного камина или перед книжными полками, где столь же торжественно красовались ровные ряды черных кожаных переплетов.

— Вот здесь я подаю завтрак, с семи до девяти. Будут фрукты и свежие ячменные лепешки. Если пожелаете, можно сделать яйца и сосиски. Тосты — само собой. Масло и теплые тосты у нас обязательно. Мы с мистером Эмброузом обедаем здесь по вечерам, как бы в обществе всех наших предков, тех, кто дал нам жизнь на этой чудесной земле и привел к свету Господа нашего.

Последние слова миссис Эмброуз произнесла как нечто обыденное, никак не подчеркивая, и Рифф ощутил непоколебимость ее веры, словно твердую руку на своем плече.

Тут со всех сторон окружали семья и ее собственность: и сам старый дом, и старые дубы (Рифф не удивился бы, узнав, что их посадили еще пионеры-первопоселенцы), и безделушки всякого рода, сувениры и снимки, и воспоминания о том, когда и где приобретена та или иная вещь… На фото девочка в чепчике раскачивалась на качелях.

— Вот это моя тетя, — указала миссис Эмброуз. — Даже в раннем детстве она взлетала так высоко, что страшно было смотреть. — Миссис Эмброуз вспоминала об этом с улыбкой. — А это дедушка Мейерхофф, он снят в военном мундире, но на самом деле он надел форму на костюмированный бал, а после танцев там всех фотографировали. Разумеется, дедушка не танцевал, он считал это грехом. Он был удивительно добродетельным человеком, чрезвычайно прямодушным.