— М-м, — мечтательно жмурилась она. — Рассыпчатая картошечка в мундире, жирная селедочка, лучок колечками с маслом и немного уксуса — объеденье!
— И кусочек сала из морозилки…
— И квашеная капустка…
— И бородинский хлебушек…
И они весело смеялись, лукаво поглядывая друг на друга.
Они спешили рассказать о себе как можно больше, словно боялись, что другой такой возможности уже не будет.
Впервые после гибели родителей Володя заговорил о своих тогдашних переживаниях. Женя слушала, склонив голову, не перебивая, не задавая вопросов. Когда Лаптев замолчал, они обнялись и немного постояли, словно подпитывая друг друга энергией жизни.
И только ему Женя рассказала о самом трагическом событии в своей жизни — уходе Бориса. Даже с Танькой она не была столь откровенной.
«Почему я так обнажаю душу перед этим незнакомым, чужим человеком? — дивилась Женя. — В ответ на его доверчивость? Или мы просто как случайные попутчики в поезде дальнего следования — знаем, что скоро расстанемся навсегда. Навсегда. И не придется потом ни краснеть, ни жалеть о своем чистосердечии…»
Прошла неделя, началась вторая, и каждый новый день казался короче предыдущего.
Женя гнала мысли о стремительно надвигающейся разлуке, считая ее неизбежной. Убеждала себя, что легко его забудет: с глаз долой — из сердца вон. Но понимала, что это не так. Будет помнить, и страдать, и жалеть о своем глупом упрямстве.
Может, и правда, глупом? Если расставание неизбежно, пусть останутся хотя бы воспоминания. Но ведь тогда будет еще больнее, еще горше…
Татьяна несколько раз порывалась заговорить с ней об этом. Но Женя резко пресекала все ее попытки, уходила от разговора. Что нового она могла услышать?
Он весь перед ней как открытая книга. И ведет себя теперь совсем иначе: не лезет с поцелуями, не задает вопросов. Понимает, что с ней происходит.
А что с ней, собственно, происходит? Сама-то она может объяснить?
Вот появился в ее жизни человек и сразу занял огромное место. Почему? Никто не знает: занял и все.
И этот человек позвал ее:
— Иди ко мне. Нам хорошо вместе. Мы проведем две чудесные недели, а потом легко расстанемся, без обязательств, упреков и обид, унося в душе воспоминания. Как Феликс и Татьяна.
А она, Женя, так не хочет.
Но ведь все ее существо тянется к нему. И уж себе-то она может признаться, что любит. Ведь любит?
Вот оно! Потому и не может на две недели. Не ущемленная гордость, не самолюбие, а эта отвергнутая любовь держит ее, не пускает.
Но ведь сейчас она слышит совсем другой голос:
— Все изменилось, Женя. Для меня это уже не флирт. Загляни в мои глаза. Разве ты не видишь, что все теперь иначе?..
Или она только хочет это услышать? Сама себе не верит?
Верит — не верит, но выйти из этого тупика уже не может. Ну вот не может и все тут!
Лаптев тоже анализировал ситуацию. И делал это весьма основательно: препарировал и разложил по полочкам все возможные варианты. Не зря же его еще в школе прозвали «Лапоть Башковитый»…
Одного он не мог понять: почему Женя возвела между ними эту неодолимую преграду? Они ходят вдоль нее, каждый со своей стороны, жаждут друг друга, а прорваться не могут.
«Слиться в экстазе», — усмехнулся Лаптев.
Чего она боится? Или чего-то хочет добиться этим своим упорством-упрямством?
Но не похожа Женя на дальновидную расчетливую дрянь, абсолютно бесхитростная, открытая.
Он вдруг представил ее хлопочущей в фартучке на его кухне и улыбнулся. А вот она выходит из ванной, и он несет ее на руках в спальню… Володя тряхнул головой, отгоняя наваждение.
«Ну что, Лаптев? Привык, что бабы стараются затащить тебя в постель. И вдруг неувязочка…»
Но почему, почему?..
16
Даже Феликс, обычно занятый исключительно собой, заметил, что происходит.
Татьяна досадливо отмахивалась от его назойливых вопросов. Но когда Феликс чего-то не понимал, он шел до конца, до полной ясности.
— Ну, не знаю я, что происходит! — отбивалась Татьяна.
Уж с кем, с кем, только не с Феликсом будет она обсуждать Женькины сумасбродства.
Оставался Володя.
Лаптев был Феликсу весьма симпатичен. Кроме того, пренебрегать столь полезным знакомством не стоило.
Да и элементарная мужская солидарность требовала помочь мужику, страдающему от бабьей дури. А в том, что это была именно бабья дурь, Феликс Прожога не сомневался ни минуты.
* * *
Все проходит… И до конца недолгого отпуска осталось всего два дня — пятница и суббота. В воскресенье после завтрака они уезжали.
Постепенно нарастающее противостояние достигло, казалось, своего апогея. И природа, будто откликаясь на разлитое в воздухе напряжение, пролилась вдруг дождями. И шли эти дожди как раз два последних дня — пятницу и субботу. А может, это были слезы по несостоявшейся, а такой реальной, такой желанной любви.
И в эти дни они почти не виделись, словно готовились уже к надвигающейся неотвратимой разлуке.
Женя все время что-то делала: ходила на массаж, до изнеможения занималась в тренажерном зале, плавала в бассейне, читала…
— Женька!.. — предприняла Татьяна еще одну отчаянную попытку образумить подругу.
Но та замахала руками и стремительно выскочила из комнаты.
«Она уже и сама не рада, — грустно думала Татьяна. — Загнала себя в угол — хочет выбраться, да не может».
Предпоследний ужин прошел вяло и даже как-то скованно. Они перебрасывались незначительными фразами, и только Феликс поначалу безуспешно старался расшевелить компанию, но быстро выдохся и замолк, поняв бесплодность своих усилий.
Сразу после кофе Татьяна с Женей распрощались, Лаптев тоже было поднялся, но Феликс удержал его, предложив партию в бильярд.
Они спустились в бар, сыграли пару партий, но без особой охоты, без азарта, и сели за столик в углу с бутылкой виски.
Разговор, поначалу круживший вокруг общих нейтральных тем, постепенно и естественно свелся к предмету, более всего занимавшему Лаптева и весьма любопытному Прожоге, — к странному Жениному упорству.
И вот ведь Володя никогда не был болтлив и Феликс не являлся тем человеком, которому он решился бы открыть душу, но то ли слишком у него наболело, то ли вторая бутылка виски стала тому виной — а вот, подижь ты, открыл.
— Ведь мы живем в одном городе, — говорил Володя. — А ощущение такое, что прощаемся навсегда: уедем отсюда и все — конец!
— Да все бабы — шалавы. Вот моя Танька…
— Да не шалава она, в том-то и дело. Я понять хочу…
— И понимать нечего. Все ясно как Божий день: она тебя распалила, ты теперь за ней как телок на веревочке пойдешь.
— Нет, ты подожди, ты послушай. Тут совсем другое. Она сама мучается, но переступить через что-то не может. Надо только понять, через что.
— Да что она из себя целку-то строит?! Замужем была…
— Не в этом дело. Она боится чего-то.
— А чего ей бояться? Залететь, что ли? Так сейчас последняя дура деревенская знает, как предохраняться и куда бежать в случае чего, а она вроде на дуру не похожа.
— Опять не то! Она боится быть обманутой…
— Во! — Феликс торжествующе упер палец Лаптеву в грудь. — Вот ты и попал в десятку!
— В смысле?.. — не понял Лаптев.
— А в чем обман? Ты что, ей жениться обещал, если она под тебя ляжет?
— Да не обещал я ей ничего! Не в этом дело…
— А в чем, в чем дело?! Чего она тогда боится? Что если даст, то уже точно не женишься? А вот распалит — может, что и обломится!
— А-а-а… — Лаптев взмахнул рукой, решительно отметая нелепое это предположение, и высокий стакан с остатками виски вдребезги разбился, сметенный на пол этим гневным жестом.
— Все путем! Все нормально, — успокоил Прожога повернувшегося на шум бармена и попросил заменить стакан.
Разлили остатки, выпили. Немного помолчали.
— Она предательства боится, — проникновенно поведал озаренный внезапно открывшейся истиной Лаптев.
