Зульфие понравилось, и она никак не могла насытиться Борисом, с готовностью отдаваясь теперь уже и в машине, и в кабинете, и на подоконнике в подъезде.

Быстрый секс был острым, но полностью не удовлетворял, оставляя к тому же чувство униженности. Хотелось широкой мягкой постели, долгих неспешных ласк, изобретательной изнуряющей любви.

Как Зульфия и опасалась, Борис безмятежно плыл по течению жизни, не мучась сомнениями, и, похоже, не собирался обременять себя ненужными проблемами.

Своим изощренным умом Зульфия понимала, что Женя знает о ее существовании: не может женщина не знать, не чувствовать, что у нее появилась соперница. Значит, не хочет отпускать, делает вид, что ничего не происходит, и ждет, когда все завершится само собой. И ведь дождется, если она, Зульфия, упустит момент, пока еще чувства остры и желанны.

План был воистину дьявольский. Зульфия все продумала, предусмотрела каждую мелочь: Женя получает тривиальное анонимное письмо, из которого узнает, что у мужа есть любовница, причем не простая, а уже основательно беременная.

Главная фишка заключалась в том, что письмо это она должна прочитать на глазах у Бориса, а значит, деваться им обоим будет уже просто некуда.

План имел одно уязвимое место — он требовал сообщника, надежного и не способного в будущем использовать полученную информацию в своих интересах. Но она и здесь полностью себя обезопасила, доверившись младшей сестре отца — Раиле, которая не предала бы ее и под пыткой.

В назначенный день заговорщицы, прекрасно осведомленные обо всех передвижениях Бориса и уверенные, что Женя уже дома, стояли на лестничной площадке позади лифтов на их этаже, смотрели в окно и тихо переговаривались.

И когда во двор въехал джип Бориса, Раиля позвонила в дверь квартиры и вручила Жене своею рукой написанное «заказное» письмо и «квитанцию», в которой та и расписалась, закрыла дверь и прямо в прихожей вскрыла большой белый конверт, адресованный ей, Мишуткиной Евгении Анатольевне, лично.

Когда Борис вошел в квартиру, она так и стояла с письмом в руках, не в силах оторвать взгляд от сакраментальной фразы: «И вот теперь, когда должен родиться ребенок…»

— Что читаем? — бодро осведомился Борис и осекся, встретившись с ее глазами.

Женя молча протянула ему анонимку, пальцы предательски дрожали, и она сжала руки.

Борис все сразу понял, скомкал бумагу, отшвырнул и шагнул к ней.

— Женя, ну что за ерунда! Разве можно…

Но она прервала его, замахала руками:

— Молчи, молчи! И уходи, Борис, сейчас же, сразу…

Она зажала рот ладонью, чувствуя, что голос начинает срываться на истерические ноты, а из глаз вот-вот брызнут слезы, и отошла к окну.

Борис минуту постоял в раздумье и достал с антресолей две большие дорожные сумки.

Женя невидящими глазами смотрела в окно, слушала, как он ходит по квартире, и думала, что могла бы кинуться к нему, вцепиться, удержать, но нельзя, нельзя, потому что вот появился этот неизвестный ребенок и все перечеркнул, разрушил и переменил.

Борис собрал свои вещи, с хрустом затянул молнии, взглянул на Женину напряженную спину и навсегда ушел из ее жизни.

Для всех, кроме Таньки и Анны Вениаминовны, Женин развод был как гром среди ясного неба, хотя внешне ничего не изменилось, имущественных вопросов никто, естественно, не поднимал.

Женя осталась в своей двухкомнатной квартире, а Борис переехал в почти уже готовый загородный дом.

Жизнь продолжалась, но никак не входила в привычную колею, то есть она влачилась вдоль этой самой наезженной колеи, но потеряла смысл и привлекательность.

Женя по-прежнему много работала и почти никогда не оставалась одна, опекаемая и оберегаемая близкими людьми, но все видели, как ей тяжело и одиноко.

Больше всех старалась Татьяна, пыталась вовлечь Женю в круговорот своей веселой жизни, но тоже безуспешно.

Пришло еще одно лето, какое-то уж очень жаркое в этом году. Горели леса, и Москву затянуло серой удушливой мглой.

Подруги сидели в Женином кабинете. Тихо шелестел кондиционер, в запотевших стаканах темнел черешневый сок, и Татьяна рассказывала о своем новом недавно приобретенном приятеле, бывшем кэгэбэшнике, а ныне депутате Государственной Думы с символическим при подобном биографическом раскладе именем — Феликс Прожога.

— Зовет отдохнуть пару недель в доме отдыха. Есть у них один шикарный где-то под Домодедовом, «Бор» называется…

Женя слушала вполуха, погруженная в свои невеселые мысли, как вдруг Танька хлопнула себя ладонью по лбу и возопила так, что Женя аж подпрыгнула в кресле:

— Слушай! Давай поедем вместе! Скажу Прожоге, чтобы взял три путевки. Два года не отдыхали! А там бассейн, сауна, тренажеры, закрытая территория, приличная публика. Соснами подышим. Прожога говорит, там дыма нет… А, Жень?..

И Женя вдруг загорелась этой идеей, воодушевленная Танькиным энтузиазмом. Так вдруг захотелось сменить обстановку, сладко спать, вкусно есть и ни о чем не думать среди чужих, равнодушных к тебе людей.

Но Прожога неожиданно уперся. Он настроился провести две восхитительные недели вдвоем с шикарной любовницей, и присутствие подруги было ему как-то ни к чему.

— Это невозможно, Танюша! — замахал он руками. — Разгар сезона, там все забито. Мне никто не даст три путевки, а по коммерческим ценам это просто нереально…

Татьяна удивленно приподняла бровь, и Прожога досадливо поморщился — последнюю фразу говорить было не надо.

Они сидели на высоком берегу Москвы-реки на толстом пляжном полотенце, предусмотрительно расстеленном Прожогой, и он мягко опрокинул ее на спину. Но она так же мягко отвела его руку, поднялась и печально сказала:

— Ах, какая жалость! А мне так хотелось провести с тобой эти две недели! Значит, не судьба…

— Ну, подожди, Танюша! Ты меня припираешь к стенке, — заволновался Прожога.

Жена с детьми уезжала в Турцию, и лучшего времени было не найти.

— Это действительно сложно, но я же не сказал «нет»…

— А я знаю, что ты у меня можешь все, — замурлыкала Танька, увлекая его на полотенце.

И была она недалека от истины: Феликс Прожога поставленной цели добивался всегда. Правда, цели он перед собой ставил только реальные, но именно это и свидетельствовало о его здравом смысле.

Был он человек непростой и, как это принято говорить, сотканный из противоречий, причем столь контрастных, что еще в школе получил меткое прозвище «черно-белый». И природа, словно в насмешку, желая проиллюстрировать двойственную сущность, рано окрасила его густую черную шевелюру перышками седины.

Его отец, Остап Григорьевич, был партийным чиновником среднего звена, а мать, Галина Тарасовна, преподавала в Медицинской академии им. Сеченова, куда он впоследствии и поступил на фармацевтический факультет, закончил его с красным дипломом и был направлен в НИИ фармакологии. Талантливого общительного парня заметили в компетентных органах, и вскоре он уже трудился над разработкой особых препаратов, имеющих к лекарствам весьма косвенное отношение. Власть, которую эти препараты давали над жизнью и поступками человека, потрясала воображение.

Сменились времена, запахло большими деньгами, и шеф Прожоги одним из первых на постсоциалистическом пространстве создал целую сеть фармакологических фирм и аптек. Феликс был в обойме.

Неутомимая жажда денег разжигает, как известно, страсть куда более сильную — власть. Для начала нужен был свой человек в Госдуме. Им и стал неутомимый и коммуникабельный Феликс Прожога.

Он был отличным приятелем, но никогда не превращался в друга. Охотно приходил на помощь и легко рвал отношения, если человек переставал быть для него интересным. Оставался прекрасным семьянином, не пропуская ни одной юбки. В нем причудливо уживались пытливый ум ученого и холодный цинизм абсолютно равнодушного человека.

Феликс Прожога путевки достал. Все три.

Владимир Лаптев родился в Женеве, где в то время работал в торговом представительстве его отец, Владимир Владимирович Лаптев-старший.