Событие, которое наконец свело нас, оказалось менее героическим, чем в этих воображаемых сценариях, но для меня оно равнялось почти что чуду, словно какое-то сочувствующее божество, зная о моем страстном, доведшем меня до немоты желании познакомиться с этой девочкой, наконец потеряло терпение, подняло ее в воздух и швырнуло на землю к моим ногам. В тот день она появилась наверху Бичерс-роуд с опозданием, и я видел, как она спешит вниз по склону холма. То и дело Морин пыталась бежать — так, весьма мило, бегают все девушки, откидывая ноги от колена в стороны, — а потом, из-за тяжелой сумки с книгами, переходила на стремительный шаг. Такая, запыхавшаяся, она казалась еще красивее. Шляпка слетела у нее с головы, удерживаемая узкой резинкой, и длинная грива волос моталась туда-сюда, а от энергичной ходьбы волнующе колыхалась ее грудь под белой блузкой и лямками юбки. Я дольше, чем обычно, смотрел на Морин в упор, так долго, сколько хватило смелости; но потом, чтобы не произвести впечатление грубо пялившегося типа, мне пришлось отвести глаза и притворно глянуть вдоль главной улицы, не идет ли мой трамвай, который, между прочим, в этот момент был уже совсем близко.

Я услышал вскрик — и вот она лежит у моих ног, а вокруг рассыпаны книги. В очередной раз припустившись бежать, она зацепилась носком туфли за чуть выкупающую плиту тротуара и упала, выронив сумку. Девушка в мгновение ока вскочила на ноги, я даже не успел протянуть ей руку, зато помог собрать книги и заговорил с ней: «Вы целы?» «Угу, — отозвалась она, посасывая оцарапанный палец. — Вот бестолочь». Последнее она явно адресовала себе или, возможно, плите тротуара, но не мне. Она сильно покраснела. Прошел мой трамвай, его колеса скрежетали и повизгивали на рельсах, пока вагон сворачивал за угол.

— Это ваш трамвай, — сказала она.

— Да ладно, — ответил я, придя в экстаз от скрытого смысла ее замечания — значит, последние месяцы она следила за мной и моими передвижениями столь же пристально, как и я за ней. Я старательно собрал выпавшие из папки листки бумаги, исписанные крупным, округлым почерком, над всеми «i» стояли не обычные точки, а маленькие кружочки, и отдал Морин.

— Спасибо, — пробормотала она, запихивая листки в сумку, и поспешила прочь, слегка прихрамывая.

Она как раз успела на свой трамвай — когда он несколько мгновений спустя проплывал мимо, я увидел ее на лестнице, ведущей на верхнюю площадку. Мой же трамвай отбыл без меня, но мне было наплевать…? с ней говорил! Почти прикоснулся к ней. Я ругал себя за то, что не проявил должной прыти и не помог ей подняться — но ничего: контакт между нами был установлен, мы обменялись несколькими словами, и я оказал ей маленькую услугу, собрав книги и листки. Отныне я смогу каждое утро улыбаться ей и здороваться, когда она будет проходить мимо. Обдумывая эту волнующую перспективу, я заметил что-то блестящее в канаве: это был зажим ручки «Байро», которая, очевидно, выпала из сумки Морин. Я, ликуя, схватил ее и убрал во внутренний карман, поближе к сердцу.

Шариковые ручки в то время были еще в новинку и стоили невероятно дорого, поэтому я знал, что девушка обрадуется, получив ее обратно. В ту ночь я спал, положив эту ручку под подушку (она протекла и оставила синие пятна на простыне и наволочке, за что меня жестоко выбранила мать и отодрал за ухо отец), а на следующее утро я на пять минут раньше обычного занял свой пост около цветочного магазина, чтобы, не дай бог, не пропустить владелицу ручки. Она и сама появилась наверху Бичерс-роуд раньше обычного и медленно шла, смущенно и с величайшей осторожностью, все время глядя под ноги, — не потому, был уверен я, что боялась споткнуться снова, а потому, что знала — я смотрю на нее, дожидаюсь ее. Прошло несколько напряженных, наэлектризованных минут, пока она спускалась с холма. Это было похоже на ту изумительную сцену в конце «Третьего человека», когда подруга Гарри Лайма идет навстречу Холли Мартинсу по аллее зимнего кладбища, с той разницей, что она проходит, даже не взглянув на него, а эта девушка не должна пройти мимо, потому что у меня был безупречный предлог остановить ее и заговорить с ней.

На полпути ко мне она заинтересовалась скворцами, кружащими в небе и пикирующими над кооперативной булочной, но когда расстояние между нами сократилось до нескольких ярдов, она взглянула на меня и застенчиво улыбнулась улыбкой узнавания.

— Э… мне кажется, вы вчера выронили вот это, — выпалил я, выхватывая «Байро» из кармана и подавая ей.

Ее лицо озарилось радостью.

— Ой, большущее вам спасибо, — сказала она, останавливаясь и беря ручку. — Я думала, что потеряла ее. Приходила сюда вчера днем поискать, но не нашла.

— Ну да, ее нашел я, — сказал я, и мы оба глупо засмеялись. Когда она смеялась, кончик носа у нее подергивался и морщился, как у кролика.

— Ну, спасибо еще раз, — проговорила она уже на ходу.

— Если бы я знал, где вы живете, то занес бы, — сказал я, отчаянно пытаясь задержать ее.

— Ничего, — отозвалась она, делая шаг назад, — раз она снова у меня. Я побоялась сказать маме, что потеряла ее.

Она одарила меня еще одной восхитительной улыбкой, от которой морщился ее носик, повернулась и исчезла за углом. Я так и не спросил, как ее имя.

Однако уже довольно скоро я его узнал. Каждое утро после ее ниспосланного небом падения к моим ногам я улыбался и здоровался, когда она проходила мимо, а она краснела, улыбалась и здоровалась в ответ. Вскоре я стал добавлять к своим приветствиям тщательно отрепетированные замечания насчет погоды, или интересовался исправностью шариковой ручки, или жаловался на опоздание своего трамвая, что предполагало ответ с ее стороны, и однажды она на несколько секунд задержалась на углу у цветочного магазина для серьезной беседы. Я спросил, как ее зовут.

— Морин.

— А я — Лоренс.

— Переверните меня, — сказала она и хихикнула, видя, что я не понял. — Разве вы не знаете историю святого Лоренса?

Я покачал головой.

— Его предали мучительной казни, медленно поджаривая на решетке. И он сказал: «Переверните меня, эта сторона уже готова», — объяснила она.

— Когда это было? — спросил я, сочувственно морщась.

— Точно не знаю, — ответила Морин. — Кажется, во времена Римской империи.

Слушая этот нелепый и слегка тошнотворный анекдот, рассказанный так, словно в нем не было ничего неприятного, я должен был догадаться, что Морин — католичка, но я узнал об этом только на следующий день, когда она назвала свою школу. Я уже обратил внимание на вышитую красными и золотыми нитками эмблему на ее блейзере, но не распознал в ней религиозного смысла.

— Это означает Святое Сердце Иисуса, — сказала она, рефлекторно чуть поклонившись при произнесении Святого Имени. От этих благочестивых упоминаний решеток и сердец, которые совершенно некстати ассоциировались у меня с кухонным грилем и потрохами, мне сделалось немного не по себе — всплыли детские воспоминания об угрозах миссис Тернер омыть меня кровью агнца, — но это не отвратило меня от намерения сделать Морин своей девушкой.

До этого у меня никогда не было девушки, и я не очень-то представлял, с чего начать, только знал, что влюбленные парочки часто ходят вместе в кино, потому что видел их в очереди в местный «Одеон» и замечал, как они милуются на задних рядах. Как-то, когда Морин задержалась у цветочного магазина, я собрал все свое мужество и спросил, не хочет ли она в следующие выходные пойти со мной в кино. Она покраснела и выглядела взволнованной и встревоженной.

— Не знаю. Я должна спросить у мамы с папой, — сказала она.

На следующее утро она появилась наверху Бичерс-роуд в сопровождении огромного мужчины, не меньше шести футов ростом и широкого, мне показалось, как наш дом. Я понял, что это, должно быть, отец Морин, который, по ее словам, работал в местной строительной фирме прорабом, и с тревогой ждал его приближения. Я боялся не столько рукоприкладства, сколько унизительной публичной сцены. Морин, по-видимому, тоже, поскольку шла, еле переставляя ноги, мрачная и поникшая. Когда они подошли ближе, я устремил взгляд вдаль, вслед за блестящими линиями трамвайных путей, уходящими в бесконечность, в надежде, что мистер Каванаг, вопреки очевидности, просто провожает Морин и не обратит на меня внимания, если я не попытаюсь с ней поздороваться. Не тут-то было. Огромная фигура в темно-синем полупальто нависла надо мной.