Когда Салли в одностороннем порядке объявила о своей независимости, больнее всего меня задело то, что она отторгла меня как личность, тем самым дав понять, что все наши тридцать лет совместной жизни или значительная их часть, с ее точки зрения, ничего не стоит, не имеет смысла. После ее ухода я сел на пол в гостиной со всеми нашими семейными фотоальбомами, в которые давно не заглядывал, разложил их вокруг себя и стал листать, а слезы катились у меня по щекам. Невыносимо мучительно смотреть на эти снимки! Салли с детьми — улыбаются в объектив, сидя в шезлонгах, ребятишки в колясках, на качелях, рядом с замками из песка, на пруду, в бассейне, на велосипеде, верхом на пони, на палубе парома, пересекающего Ла-Манш, и в патио французских gites

[46]. С каждым годом дети становились все выше и крепче, у Салли все больше худело лицо и прибавлялось седины, но она всегда выглядела здоровой и счастливой. Да, счастливой. Ведь камера не может солгать? Я шмыгал носом, утирал слезы и сморкался, пристально вглядываясь в яркие цветные кодаковские карточки, словно мог различить в лице Салли какой-то знак будущей неприязни. Но масштаб снимка был слишком мал, и я не мог рассмотреть ее глаза, а ведь только они способны выдать истинные мысли человека. Наверно, все это была одна видимость - наш «счастливый брак», улыбка перед камерой.

Перестав верить в свой брак, сразу начинаешь сомневаться в своем восприятии действительности. Я думал, что знаю Салли, — внезапно обнаружилось, что это не так. Значит, скорее всего, я не знаю и себя. Возможно, я вообще ничего не знаю. От такого умозаклкючения голова пошла кругом, и я загнал его внутрь себя поглубже, найдя прибежище в гневе. Я сделал из Салли исчадие ада. Только она была виновата в развале на шей семьи. Сколько бы правды ни содержалось в ее жалобах на мою эгоцентричность, частую смену настроений, рассеянность и т. д. и т. п. (а по общему мнению, мое невнимание к известию о беременности Джейн было существенным проколом), они не могли служить достаточным основанием для того, чтобы бросить меня. Должна быть другая причина, а именно другой мужчина. В нашем кругу предостаточно примеров неверности, подтверждающих это предположение. И наш образ жизни после того, как дети покинули дом, с легкостью позволил бы Салли завести другую привязанность — два дня в неделю я жил в Лондоне, а ее профессиональная жизнь была для меня закрытой книгой, как я уже понял. Особенно меня злило то, что сам я этой ситуацией не пользовался. Хотя «злость» не совсем то слово. Негодование, или, как сказала бы по-французски Эми, chagrin, лучше передает мои чувства — скрежет зубовный, сдерживаемый гнев, мысленное «ты-об-этом-пожалеешь». Досада охватывала меня при мысли о тех женщинах, которыми я мог обладать в течение своей профессиональной деятельности, особенно в последние годы, если бы не вздумал хранить верность Салли: актрисы и ассистентки режиссера, сотрудницы отдела рекламы и секретарши — все они так восприимчивы к mana

[47]успешного сценариста. Как однажды поведала мне Эми, Фрейд сказал, что всеми писателями движут три побудительных мотива: слава, деньги и любовь женщин (или мужчин, как можно предположить, хотя не думаю, чтобы Фрейд принимал всерьез писателей-женщин или геев). Я признаю, что первые два мотива мне не чужды, но от третьего я старательно воздерживался из принципа. И какую же награду я получил? Выброшен за ненадобностью, как только иссякли мои сексуальные силы.

Эта последняя мысль вызвала у меня приступ паники. Сколько еще лет мне осталось, чтобы наверстать Упущенные в прошлом возможности? Я вспомнил, как написал в своем дневнике несколько недель назад: «Не получится превратить свое последнее совокупление в торжественное мероприятие, потому что ты не узнаешь, что оно последнее, пока оно не наступит; а когда узнаешь, то оно уже сотрется у тебя из памяти». Я попытался вспомнить, когда мы с Салли в последний раз занимались любовью, и не смог. Посмотрел по дневнику и нашел запись в субботу 27 февраля. Подробностей не было, только то, что Салли удивилась, когда я проявил инициативу, и довольно вяло подчинилась. Все это лишь разожгло мои подозрения. Я перевернул еще несколько страниц назад, до разговора в клубе со своими партнерами по теннису: «Ты присматривай за своей хозяйкой, Пузан… Говорят, он и по другой части не промах… Да, снаряжение у него что надо». В голове у меня, подобно искре, вспыхнула разгадка тайны. Бретт Саттон, ну конечно! Уроки тенниса, новые спортивные костюмы, внезапное решение покрасить волосы… Все совпало. В мозгу у меня закрутился порнофильм — обнаженная Салли на кушетке в медпункте клуба закидывает в экстазе голову, а Бретт Саттон терзает ее своим огромным членом.

Я обнаружил, что ошибался насчет Бретта Саттона. Но необходимость самому как можно скорее заняться сексом — из мести, в качестве компенсации, чтобы вернуть уверенность в себе, — превратилась в манию. Естественно, первым делом я подумал про Эми. В течение нескольких лет наши отношения несли в себе все признаки романа: постоянные тайные встречи, ужины в ресторане, разговоры намеками по телефону, взаимные признания — все, кроме самого полового акта. Я не переходил этой границы, чтобы не изменить Салли. Теперь у меня не было сдерживающих моральных обязательств. Так я сказал себе сразу после бомбы Салли. Чего я не решил, так это: а) действительно ли я желаю Эми и б) желает ли меня она. На Тенерифе мы узнали, что ответ на оба эти вопроса — нет.

Среда, 26 мая.Сегодня утром пришли письма от Джейн и Адама. Мне не хотелось их читать — уже от одного знакомого почерка на конвертах у меня засосало под ложечкой, но я не мог ни на чем сосредоточиться, пока не вскрыл их. В обоих были короткие записки с вопросом, как я себя чувствую, и с приглашением приехать погостить. Я подозреваю некий благой тайный сговор: слишком уж невероятное совпадение — получить их в один день.

Еще до того как Салли вернулась в дом для ведения «раздельного хозяйства», я встретился сначала с Адамом, а потом с Джейн. С сыном я как-то пообедал в Лондоне, а потом поехал на выходные в Свонедж к Джейн и Гасу. Оба мероприятия получились неудачными. Чтобы меня не узнали, для ланча с Адамом я выбрал ресторан, где никогда раньше не был. Он оказался переполнен, а столики стояли так близко друг к другу, что мы с Адамом при всем желании не могли говорить свободно и вынуждены были общаться с помощью какого-то усеченного кода. Если бы кто-то нас подслушал, то наверняка решил бы, что мы обсуждаем неудачный званый ужин, а не распад тридцатилетнего брака. Однако это было все же лучше, чем выходные в Свонедже, потому что Гас постоянно старался тактично оставить нас с Джейн наедине для разговора по душам, а ни она, ни я к нему не стремились, потому что не привыкли так разговаривать друг с другом и не знали, как это делается. Отношение Джейн ко мне всегда выражалось в шутливых нападках то за мои покупки, наносящие урон окружающей среде, например какую-нибудь минеральную воду в бутылках или цветные скрепки и книжные полки из цельного дерева, то за женоненавистнические шуточки в «Соседях» и так далее. Мы играли в эту игру отчасти на публику. А вот настоящей близости, похоже, между нами не было.

Днем в воскресенье мы с Джейн гуляли с их собакой по берегу и обменивались отрывочными замечаниями по поводу погоды, прилива и виндсерферов в бухте. Ребенок, кажется, должен родиться в октябре. Я спросил, как она переносит беременность, и Джейн ответила, что утренняя тошнота, слава богу, прошла; но эта тема тоже заглохла, вероятно из-за неловкости, вызванной тем, что была связана для нас обоих с последней ссорой между мной и Салли. Потом, на обратном пути, когда мы уже почти подошли к коттеджу, Джейн вдруг спросила:

— Почему ты просто не дашь маме, что она хочет? У тебя же все равно останется очень много.