Главной заботой было свести до минимума шок и боль, которые неизбежно вызовут у моих родителей такие перемены в жизни их сына. Поэтому, вместо того что­бы публично, одним махом, отказаться от сана, като­лической веры и безбрачия, я подумал, что сначала по­дам прошение о секуляризации, представив свое ре­шение маме и папе как кризис моего призвания; затем, когда они с этим свыкнутся, я смогу разъяснить теоло­гические сомнения, которые за этим кроются, и постепенно подготовлю их к мысли о своей женитьбе. Я по­думал, что параллельно смогу подыскивать работу преподавателя где-нибудь на севере Англии и что со временем Дафна переедет туда ко мне, чтобы в тиши и покое мы получше узнали друг друга, прежде чем со­вершить этот ответственный шаг — вступить в брак. Но это был наивный и плохо продуманный план, кото­рый скоро рухнул.

Я отправился на прием к помощнику епископа, под чьим началом служил в епархии, рассказал ему об ут­рате веры и попросил секуляризировать меня. Как я и предполагал, он настоятельно посоветовал проявить осмотрительность, не торопиться, подумать. Попро­сил меня удалиться на время, чтобы обдумать этот во­прос в спокойной и одухотворенной атмосфере. Же­лая пойти ему навстречу, я отправился для двухнедель­ного уединения в кармелитский монастырь, но уехал оттуда через три дня, чуть не сойдя с ума от тишины и одиночества, и вернулся к епископу, чтобы повторить свою просьбу о секуляризации. Он спросил, не имеет ли все это какого-либо отношения к трудностям в свя­зи с безбрачием, на что, несколько казуистически, я от­ветил, что мои сомнения касательно католической ве­ры лежат исключительно в области интеллектуальной и философской, хотя, вполне возможно, что, покинув церковь, я, как и большинство мирян, женюсь. Он ска­зал, что еще поразмыслит в надежде, что мы сможем найти взаимоприемлемый способ отложить необра­тимый шаг. Сказал, что будет молиться обо мне.

Последовала пауза — неделя или две, — в течение которой мой разум пребывал в смятении от нереши­тельности и противоречивых побуждений. Епископ освободил меня от обязанности служить мессу: офи­циально я был нездоров и, страдая от стресса, отдыхал по рекомендации врача. В монастыре, расположенном чуть дальше по дороге за церковью Петра и Павла, у меня была комната. Мы продолжали тайно встречаться с Дафной. Мне кажется, она отчасти получала удо­вольствие от недозволенности и конспиративности наших отношений — это сообщало им привкус роман­тики. Разговаривали мы только о моих сомнениях, мо­ем решении и промедлении епископа, но наше физи­ческое сближение продолжалось. Ее поцелуи при рас­ставании бывали долгими и неторопливыми, а однажды она повергла меня в изумление, просунув свой влажный, теплый язык мне в рот. Один из прихо­жан неизбежно заметил нас как-то вечером: мы сиде­ли, держась за руки, в маленьком деревенском пабе в нескольких милях от Сэддла, — и тайное стало явным.

На следующий день весь приход гудел от слухов. Когда я зашел в дом священника забрать свою почту, Агги уставилась на меня так, словно на лбу у меня рос­ли рога, а из штанин торчали копыта. Пожаловались епископу, и тот вызвал меня для беседы, во время кото­рой обвинил во лжи. Мы обменялись гневными выпа­дами, в результате чего я лишился сана там же и тогда же и фактически был отлучен от церкви. Я поехал в Южный Лондон и выдержал тягостную встречу с ро­дителями, сообщив им, что я сделал и что планировал сделать. Для них это было страшное потрясение. Мама плакала. Папа молчал с измученным видом. Ужасное испытание. Я не пытался объяснить причины своего решения — это лишь усилило бы их боль. Их простая вера была так же жизненно важна для них, как цирку­ляция крови; она помогала им преодолевать жизнен­ные испытания и разочарования и помогла справить­ся даже с этим. Когда я ушел, мама сказала, что каждый день до конца своей жизни станет читать молитвы по четкам, чтобы вернуть мне мою веру, и я не сомнева­юсь, что так она и поступила. Напрасные усилия... и тем не менее я до сих пор испытываю невыразимую пе­чаль, думая о том, как из вечера в вечер она, сама уже очень больная, крепко зажмурившись, в тщетном стремлении преклоняла колени в своей холодной спальне перед статуэткой Лурдской Божьей Матери, стоявшей на каминной полке, и бусины четок обвива­лись вокруг ее пальцев, как оковы. Однако разрыв мо­их кратких отношений с Дафной подарил ей надежду. Путь назад, в священничество, теоретически все еще оставался открытым.

Я спешно выехал из дома священника в Сэддле и снял однокомнатную квартирку милях в восьми оттуда, в Хенфилд-Кроссе — более сером, менее богатом райо­не на окраине Большого Лондона (от меня не ускольз­нула ирония названия, в котором сохранились отголо­ски намека на христианство) [75]. Дафна предложила мне поселиться в ее квартире, где имелась крохотная гос­тевая спальня, но это было слишком близко к приходу, чтобы я чувствовал себя спокойно. Местная пресса ух­ватилась за эту историю, и как-то раз в холле Дафниного дома меня заловил молодой репортер с просьбой об интервью. В любом случае я уклонился от столь стремительного перехода к полной близости, к окон­чательному принятию на себя всех обязательств. Ка­ким-то образом в течение нескольких недель объятия превратились в отношения, туманная возможность женитьбы обернулась обсуждением практических во­просов: где, когда и кто нас соединит. Я ощущал по­требность в некоем периоде покоя, во время которого мог бы собраться с мыслями, приспособиться к жизни мирянина и узнать Дафну поближе. Затем оставался нерешенным вопрос о том, как я буду зарабатывать се­бе на хлеб. Моих скромных сбережений надолго не хватит. И я встал на учет в службе социального обеспе­чения на пособие по безработице и внес свое имя в профессиональный регистр в местном центре по тру­доустройству. Чиновник пришел в некоторое замеша­тельство, когда я указал свою профессию — «теолог». «Спрос на подобных специалистов крайне мал», — ска­зал он. Я ему поверил. И начал ходить в местную пуб­личную библиотеку, просматривая там маленькие объ­явления в газетах, особенно касающиеся вакансий в сфере образования, где, по моему разумению, у меня был наибольший шанс получить работу.

Тем временем мы регулярно виделись с Дафной. Ча­сто мы ели в пабе или в восточном ресторанчике, либо она приезжала ко мне в Хенфилд-Кросс и готовила на моей газовой плитке. Бывать у нее мне не хотелось по вышеизложенным причинам. Кроме того, у нее имелся автомобиль, а у меня — нет. «Форд-эскорт», на котором я ездил будучи приходским священником, покупался на заем, взятый у епархии, и мне пришлось оставить его церкви Петра и Павла. Этот автомобиль — единст­венная вещь, о которой я искренне сожалел.

Я прервал предложение на середине из-за телефонного звонка. Это была Тесса. Я совершенно забыл о своем намерении позвонить в Англию сегодня вечером. Тем, что Тессе снова пришлось самой звонить мне, я, есте­ственно, навлек на себя еще большую немилость и по­ставил себя в еще более невыгодное с моральной точ­ки зрения положение, когда мне пришлось признать­ся, что она не может поговорить с папой, потому что он в больнице. Разумеется, Тесса принялась шумно воз­мущаться. Я очень походил на типичного героя кари­катур, держа трубку на расстоянии вытянутой руки от уха, пока она бранила меня за мою беспечность и не­компетентность в деле присмотра за папой и прежде всего за безумную затею потащить его на Гавайи. Я по­нимал, что ее гнев питало сознание собственной ви­ны — она сама из корыстных побуждений, которые оказались необоснованными, подтолкнула его к поле­ту. Я дал насколько мог обнадеживающий отчет о па­пиной травме и ходе выздоровления. И ловко ввернул, что больница не только обеспечивала в высшей степе­ни квалифицированное лечение, но и была католиче­ской. Я также сумел частично поставить себе в заслугу (которая на самом деле принадлежала молодому чело­веку в туристическом агентстве) приобретение стра­ховки на покрытие медицинских расходов. (Уолши никогда не отличались предусмотрительностью в по­добных делах: помню, как в 50-х годах наш дом дважды подвергся краже со взломом, прежде чем отец застра­ховал имущество.) Я пообещал устроить, чтобы он по­звонил ей из больницы и она могла убедиться, что я го­ворю правду и у него не было («по твоим словам», как мрачно намекнула Тесса) сотрясения мозга, что он не лежал без сознания или в реанимации.