— Почему ты не хочешь поехать со мной в Россию? — в очередной раз вяло поинтересовался он в самый день отлета.

— Да потому что у вас безумно долго продолжаются холода! — ответила его горячая южная красавица. — Я просто не понимаю, как можно жить в стране, где полгода царит такая отвратительная погода!

— Но разве ты меня не любишь?

— Конечно люблю, — промурлыкала Долорес, — и именно поэтому хочу, чтобы ты получил вид на жительство в Аргентине. Ты уже неплохо знаешь испанский и вполне сможешь найти свою любимую работу сыщика. Что тебя останавливает?

— Не знаю, — тяжело вздохнул Александр, — черт меня подери, но не знаю…

Они расстались, так ни до чего и не договорившись, а спустя три часа Александр уже вернулся в холодную, заснеженную Москву…

— Ну и правильно сделал, что вернулся, — сказал мудрый полковник Гунин, которому явно не хотелось терять своего лучшего помощника в «дебрях» западного мира. Он внимательно выслушал рассказ о тяжелых душевных муках, обуревавших Александра в Париже, после чего решительно добавил: — И дело тут не в том, что нормальный человек должен дорожить своей родиной, дело не в родных церквах и пейзажах, культуре, языке или традициях, а в самых любимых друзьях и самых милых на свете женщинах.

— Это вы верно заметили, господин полковник. — Александр вдруг встрепенулся и, впервые с момента своего возвращения, с облегчением улыбнулся и схватился за телефон.

— Эй, куда ты звонишь? — немедленно всполошился Николай Александрович. — Если в Аргентину, то только не за счет нашей фирмы…

— Нет, не в Аргентину, — засмеялся помощник. — Алло, Ирина? Привет, это я… Как насчет того, чтобы выйти за меня замуж?

Это был самый невероятный, фантастический, безумно счастливый день в его жизни. Все произошло за неделю до свадьбы. В тот вечер они здорово загуляли, побывали в двух шикарных ресторанах, причем, несмотря на протесты Александра, везде платила Ирина. Было уже далеко за полночь, когда они явились в ночной клуб, расположенный где-то в районе Воробьевых гор.

— Кстати, — вдруг вспомнил Александр, — а как твои прежние поклонники? Я имею в виду Гурского и Архангельского. Надеюсь, пока я был в Париже, ты ни с кем из них не встречалась?

— Нет, — покачала головой Ирина, и вдруг буквально вспыхнула от злости. — Не хватало мне еще встречаться с этим сопливым пошляком, который вздумал разыгрывать из себя черт знает кого!

— А что случилось? — заинтересовался Александр, сразу поняв, что речь идет о том самом юноше, которого он когда-то разыскивал, а затем, приковав наручниками, волок за собой через всю Москву.

— Ничего, просто ненавижу этих лицемерных стоиков, которые смиренно отказываются ото всех удовольствий, проповедуя при этом моральное совершенство! — Ирина презрительно фыркнула. — Тоже мне, отец Сергий! Как будто в той же постели нельзя усовершенствовать и себя и будущие поколения гораздо успешнее, чем где-либо в другом месте! Конечно, гораздо легче быть добродетельным и одиноким идиотом, чем грешить легко и весело, как это когда-то делал мой любимый поэт Гейне, сказавший по этому поводу прекрасную фразу: «Добродетельным можно быть одному, но, чтобы согрешить, нужны как минимум двое».

— Ого, какая у меня начитанная будет женушка! — хмыкнул было Александр, однако Ирина не обратила на это внимания, продолжая говорить быстро и запальчиво, словно кого-то и в чем-то убеждая.

— А как противен этот водопад пошлых нравоучений, каким сдавленным лицемерием веет ото всех уверений в безмерном трагизме мира и жалкой бренности всего земного! Да и что еще остается делать всем этим убогим стоикам, как не прикладывать к своим раскаленным лбам ледяные глыбы стоического равнодушия? Мне лично кажется, что именно на стоицизме проверяются на прочность наши характеры. Гораздо сложнее быть мужественным в борьбе, чем в бегстве от нее! Как просто отказываться и презирать те блага, которые становятся тебе недоступны! И как же близко от этого до убожества!

— Да успокойся ты, никто с тобой не спорит, — перебил ее Александр, поскольку Ирина заговорила так громко, что на них стали оборачиваться. — Я уже понял, почему ты поссорилась с Гурским…

— Ты не дал мне закончить, а я еще хотела сказать, что он ушел в монастырь и стал послушником.

— Серьезно? — удивился Александр. — Ну, Бог с ним. А как насчет вальяжного господина Архангельского? Уж его-то никак не упрекнешь в стоицизме. Да и в монастыре его трудно представить — разве что колокол пожертвует.

— С ним тоже все кончено. Точнее сказать, я просто вычеркнула его из своей жизни. Считай, что он умер, и все дела.

— А почему ты так спокойно говоришь о смерти. Неужели ты ее совсем не боишься?

— Уже отбоялась, — усмехнулся этот «маленький и очаровательный философ», как Александр мысленно называл Ирину, любуясь ее подвижной физиономией. Кстати, одета она была сегодня именно как молодая дама — красивое темно-вишневое вечернее платье, такого же цвета бархатная ленточка, сколотая золотой заколкой на нежной шейке, и, кроме того, белые ажурные чулочки и изящные черные полусапожки на высоких каблучках.

— А разве это возможно? — спросил он.

— Почему же нет? Неужели ты не знаешь, что осознание трагизма смерти всегда проходит три стадии. Сначала мы боимся всего того, что связано в нашем сознании с понятием смерти — пугающе загадочный вид покойников, тлетворный запах могил, гнетущая атмосфера похорон. Б-р-р!

— Давай выпьем! — тут же предложил Александр, несколько озадаченный этим разговором, тем более, что ему тут же вспомнился другой — в Париже, на мосту Александра II. Но там он сам рассказывал Долорес о смерти, а здесь ему повествует об этом собственная невеста, которой нет еще и двадцати лет!

— Все это смерть биологическая, — задумчиво продолжала Ирина, размешивая шампанское соломинкой, чтобы вышли все пузырьки. — Но потом, повзрослев, мы начинаем бояться утратить смысл своей жизни и лишиться всех знакомств, — ведь это превратит нашу жизнь в то, что хуже биологической смерти — в смерть социальную, когда мы никому не будем нужны.

«И никто меня не любит, никому я не нужна…» — вдруг вспомнились Александру всхлипывания Ирины в день их первого знакомства, когда она так рвалась убежать из его квартиры.

Какое счастье, что он никуда ее не отпустил!

— Ты меня слушаешь?

— Да-да, конечно. А что за третья стадия?

— Это страх перед исчезновением собственного Я. Не будь у нас опыта такого исчезновения, и мы, возможно, не имели бы этого страха. Но, каждый день, засыпая, мы проходим через момент перехода от Я бодрствующего к Я спящему. Этот момент абсолютно неуловим, поскольку мы не можем вспомнить, в какое мгновение заснули, но именно он-то и является нашим повседневным опытом умирания. Именно поэтому я иногда боюсь засыпать и мучаюсь от бессонницы. Как же я боюсь смерти и хочу стать бессмертной!

— И это говорит юная девушка, накануне собственной свадьбы!

— Ну и что?

— Если бы нас сейчас кто-то подслушал, то решил бы, что наша свадьба состоится в дурдоме.

— Тому, кто так бы решил, самому место в дурдоме! — сердито заявила Ирина. — А тебя разве не мучат подобные мысли?

— Конечно, мучат, и именно поэтому я далеко не во всем с тобой согласен, — медленно покачал головой Александр, прикуривая сигарету.

— Например?

— Не все так просто. Одним только страхом смерти вряд ли можно объяснить нашу невероятную жажду бессмертия. Все гораздо сложнее. Боясь смерти, мы, в сущности, страшимся времени, которое приближает нас к ней с каждой минутой. Время — это закон перемен, который довлеет надо всем материальным. Конечное не может противиться бесконечному, и вот здесь-то заключено главное противоречие. Наши тела конечны и подвержены вездесущему воздействию времени, но того же самого нельзя сказать и о наших душах! Наше Я — идеально, а потому выпадает из сферы действия времени. Великие идеи нетленны, вечные проблемы неразрешимы, а потому наш дух чувствует себя достойным бессмертия.