Что касается Долорес, то за все это время она нередко ему звонила и даже присылала пространные телеграммы, в которых непременно присутствовало слово «любовь», что отдавало некоторым однообразием…

«Красивую женщину украшает все — даже банальность! — с усмешкой подумал Александр. — Но можно ли сказать то же самое о жене? Кстати, я действительно волнуюсь перед встречей или только убеждаю себя в этом?»

Три часа полета — и вот он уже в аэропорту имени Шарля де Голля. Круглое здание аэропорта окружали маленькие строения-сателлиты, соединенные с ним эскалаторами и крытыми галереями. Пассажиры, спускаясь по трапу, тут же попадали в одно из этих строений, после чего эскалатор доставлял их к месту таможенного контроля.

Прохождение этого контроля ознаменовалось весьма забавным анекдотом. Вместе с Александром летел какой-то азербайджанский коммерсант, которому при таможенном досмотре был задан суровый вопрос, прозвучавший следующим образом:

— Водка боку? — То есть много ли водки он с собой везет.

Однако веселый азербайджанец, не знавший французского языка, уловил лишь знакомые слова и радостно закивал головой:

— Баку, Баку! — После чего был немедленно препровожден в служебное помещение для более тщательной проверки.

Получив штамп в паспорте, Александр огляделся, помахал рукой — и вот уже эффектная южная красавица бросается ему на шею, прижимаясь губами к его губам. Теперь он, действительно, и радовался и волновался одновременно!

— Ты чего усмехаешься? — подозрительно поинтересовалась Долорес, отстраняясь от Александра и смотря на него сердито-влюбленными глазами. — Я как-то не так выгляжу?

— Да, старушка, ты выглядишь значительно эффектнее, — счастливо засмеялся Александр. — Но усмехаюсь я не поэтому. Насколько же, черт подери, сладок первый поцелуй после долгой разлуки! Я не променял бы его на тысячу ночей с тысячью самых красивых женщин!

— Неужели? Так вот оно твое подсознание! Вот, значит, чем ты меришь все радости жизни… Ты, кстати, впервые в Париже?

— Да, и черт с ним! Дай только добраться до постели и я тебе покажу, насколько меня интересуешь ты, а насколько — Париж!

— Фи, как грубо! Да будет вам известно, месье, что я честная девушка. А для постельных утех в Париже есть улица Сен-Дени.

— Я приехал не ради постельных утех, а к любимой женщине, — с притворной сердитостью заявил Александр, — которая, между прочим, два месяца назад согласилась стать моей женой. Не знаю, конечно, может быть, она уже передумала… Или увлеклась каким-нибудь элегантным французским мужчиной… — Последнюю фразу он произнес непередаваемым тоном, сделав трагичное лицо. — Но я по-прежнему хочу на ней жениться и умру от горя, если она мне откажет.

— Правда?

Он кивнул, и Долорес вдруг снова бросилась ему на шею, нимало не смущаясь носильщика, который нес чемодан Александра к стоянке такси. Наверное, Париж — это город влюбленных, а потому целоваться здесь разрешено везде и повсюду.

— Устал с дороги? — спросил она, выпуская его из объятий.

— Немного есть.

— Ничего, сейчас расслабишься и отдохнешь, — заверила Долорес, коварно поблескивая глазами. Через час они уже сидели в ее небольшой, но очень уютной квартирке на улице Риволи и пили настоящее французское шампанское. Из окна открывался вид на сад Тюльери и Лувр, во дворе которого светилась стеклянная пирамида. А где-то вдалеке, по ту сторону Сены, можно было увидеть и Эйфелеву башню, расцвеченную в темноте разноцветными огнями, словно рождественская елка.

Неяркий светильник отбрасывал причудливые тени. Но именно эта темнота и полумрак возбуждали Александра сильнее всего. Долорес явно поддалась внезапно нахлынувшей истоме, а потому лишь слабо пошевелила губами, когда Александр наклонился ее поцеловать. Она слегка погладила его по волосам. Александру почему-то показалось, что если ей и хочется лечь в постель, то лишь для того, чтобы коснуться щекой подушки и тут же задремать. Но сам он уже испытывал столь горячее нетерпение и возбуждение, что начал расстегивать ее джинсы, высвобождая заправленный в них свитер. Делал он это убаюкивающе-осторожными движениями, словно отец, раздевающий на ночь засыпающего на ходу ребенка.

Неожиданно Долорес отвела его руки в стороны и, капризно растягивая слова, произнесла:

— Я сама разденусь!

Как же Александр ценил именно эти, нетерпеливые мгновения, когда два обнаженных, еще холодно-упругих тела оказываются на туго накрахмаленной белоснежной простыне, а первые же прикосновения и поцелуи вызывают легкие электрические содрогания, стремительно переходящие в воспаленное дыхание и обжигающий жар! Лихорадочная игра — нет, пробежка языков и рук, — и бешено полыхающее марево глаз из-под трепетных ресниц. Звенящие от напряжения нервы — и неистовое желание почувствовать самое острое, самое бесстыдное и сокровенное наслаждение. И вот наконец судорожные всхлипы и содрогания жадной животной страсти, не забывающей подстегивать себя непристойными словами и поцелуями.

Нет, в постели Долорес была абсолютно бесподобна! Она занималась любовью с такой непринужденностью, с таким мастерством и самозабвением, что Александр невольно сбрасывал маску привычного цинизма, превращаясь в стонущего и ревущего от страсти самца, готового на все ради последнего, освобождающего усилия.

Все на свете кончается, но ничего так не жаль, как этого, быстро отступающего возбуждения, уносящего с собой блаженное ощущение максимальной полноты жизни!

— Да ты просто вилкабамба! — ласково заявила Долорес чуть погодя, любовно играя волосками на его груди.

Александр невольно усмехнулся. Еще в Аргентине он узнал о том, что индейцы именно этого племени, обитавшего в горах Эквадора, славились своей долголетней половой активностью — некоторые из них ухитрялись иметь детей даже в столетнем возрасте!

— Слушай, — неожиданно встрепенулся он. — А что, если мы пойдем погуляем — времени-то всего восемь часов. А потом зайдем куда-нибудь поужинать.

— Какой ты у меня молодец! — И Долорес нежно поцеловала Александра, смотря на него с любовной иронией. — Всегда предложишь что-нибудь оригинальное!

Через полчаса они уже медленно шли вдоль Сены по набережной Тюльери, и, дойдя до моста Александра II, остановились. Прижавшись друг к другу, они замерли у парапета, вглядываясь в холодную, темную воду.

— Ты очень боишься смерти? — неожиданно спросил Александр.

— Да, конечно, — нисколько не удивилась Долорес и, в свою очередь, спросила: — А ты веришь в бессмертие души?

— Нет, религиозная вера не для меня. Но я хочу понять другое — возможно ли бессмертие с научной точки зрения. Оказывается, есть такая теория, которая называется танатологической терапией.

— И о чем она говорит?

— О том, что за всю свою историю человечество придумало лишь четыре способа, которыми можно уменьшить страх смерти. Первый, или восточный, — это единение с природой. Превращаясь в прах, человеческое тело возвращается в природу, из которой оно и вышло, а человеческая душа вливается в единую мировою душу и растворяется в ней примерно так же, как реки впадают в океан и растворяются в нем. Индивидуальность исчезает в бесконечном и бессмертном целом — для восточного менталитета это не страшно.

— Ну, а что такое западный способ, я понимаю, — заявила Долорес, — это вера в загробную жизнь, в индивидуальное бессмертие, в рай или ад. Это хороший способ?

— Нет.

— Но почему? — искренне удивилась она.

— Потому что все наши страсти, эмоции, мысли омываются нашей кровью, и самые сильные переживания — это те, которые идут через чувства. Без них райское блаженство просто немыслимо, да и что это за блаженство — бестелесное и безвременное? Нет страстей вообще — есть страсти конкретные, сиюминутные — к тому или иному человеку, к тому или иному идеалу. А вневременной рай не обещает нам таких страстей — так зачем он нужен? Бесстрастное, интеллектуальное счастье — это выдумка тех мудрецов, которые, грубо говоря, уже миновали стадию климакса. — Александр говорил быстро, грустно, задумчиво, не замечая, что Долорес уже давно смотрит в другую сторону.