Да, уже было слишком поздно, чтобы искать ночлег, практически наступило утро. Громкий колокол Рочестерского собора начал звонить, когда Луиза вышла на улицы Страуда. Страуд был тихим, улицы безлюдны. Лу устала, но убеждала себя, что следует еще побродить до тех пор, пока не откроется станция, а затем она могла бы отдохнуть в зале ожидания.

Девушка поднялась на мост и стояла там, глядя на реку, холмы, на высокие мрачные стены Рочестерского собора. Каким удивительным было все сегодняшней ночью! И все это была та земля, которую она так страстно желала оставить вчерашним днем.

— Спасибо, Господи, — произнесла она, когда смотрела глазами, полными восторга, на раскинувшийся перед ней простор. — Я скорее стала бы возить скарб на тележке и продавать веники, чем покинула бы Англию.

Она еще постояла на мосту, а затем медленно побрела через спящий город, с интересом и удовольствием оглядывая незнакомую обстановку, совсем не чувствуя одиночества в этот полночный час. Ей не нужна была компания для того, чтобы получить удовольствие от прогулки. Новизна и скромная красота города вполне удовлетворяли Лу. Ее душа была полна тихой радости. Она собиралась вернуться обратно на Войси-стрит, где надеялась снова увидеть Уолтера. Эта мысль придавала ей сил, она не чувствовала ни слабости от голода, ни одиночества ночи.

Лу обошла кругом собор, глядя вверх на его темные стены, и пошла по дорожкам туда, где стояли величественные и несколько печально выглядевшие старые дома, вышла на Мэйдстоуновскую дорогу и когда наступило холодное серое утро, вновь вернулась в город на станцию.

Здесь стоял утренний поезд на Лондон, отходящий в пять мийут шестого. Лу взяла билет в третий класс, она была очень осторожна, тратя свои деньги. Войдя в вагон, девушка оказалась среди рабочих в холщовых халатах и цветочниц, которые входили и выходили на каждой станции.

Для нетерпеливой Лу путешествие показалось слишком долгим. В течение этой поездки было так много остановок, разных задержек, а ей так хотелось поскорее приехать. Как они встретят ее, те двое, от которых она ждала доброты? Чем ближе была развязка, тем больше сомнения, которых она раньше не знала, поднимались, досаждая ей. То горькое воспоминание об отречении от нее Джарреда окрасило вдруг все в темные тона. Что если он не будет рад ей, а будет только молчание, суровый, полный презрения взгляд, осуждение? Ее отсутствие могло дать почву для различного рода подозрений. Отец вообще мог отказаться выслушать ее объяснения. А Уолтер, он мог не понять ее. Он мог бы быть очень расстроен таким глупым бегством. Он ведь приложил так много сил для того, чтобы направить ее по правильному пути и вряд ли мог бы простить ей такой поступок. Будущее становилось все более мрачным по мере того, как поезд подъезжал к Лондону; было похоже, что ее мысли приобретают такой же цвет, как и серое свинцовое небо над городом.

Было еще очень рано, когда она вышла со станции на улицу; везде громоздились фургоны, тут и там проезжали кэбы и повсюду раздавались звуки просыпающегося города. Уже ходили омнибусы и она нашла один, идущий до Тоттенхем-Кортроудской дороги, откуда она могла свободно пешком добраться до Войси-стрит.

Настроение ее все больше падало в ходе медленной поездки черед город с бесконечными остановками для посадки и высадки. Было большим облегчением покинуть омнибус и продолжить путь пешком.

Путь до дома показался ей, уставшей от блужданий прошлой ночью, бесконечно долгим, по вот, наконец, она вступила на запущенную старую улицу, которая вся была оккупирована различного рода птицами — птицами, которые из своих породистых предков превратились в лондонских арабок, кохинхинок и выглядели потрепанными, как переработавший дромадер [6]. Какая знакомая картина открылась перед ней и в то же время немного чужая после короткого отсутствия, которое казалось сейчас многолетним. Даже если бы она вернулась из Индии после десятилетнего отсутствия, вряд ли бы она была больше взволнована видом родного дома.

Было девять часов утра: время завтрака для наиболее зажиточных обитателей Войси-стрит, время завтрака для Джарреда, хотя иногда, засидевшись до полуночи, он имел обыкновение завтракать в полдень или вообще мог обходиться без него.

Знакомая дверь была открыта на улицу. Внутри находилась еще одна стеклянная дверь с колокольчиком сигнализации, соединенным с магазином. Там висел знакомый товар: черное сатиновое платье, потрепанный серый палантин, поношенная лимерикская кружевная шаль, черная вельветовая мантилья с блестящими прожилками, напоминающими след змеи. «Отделка платьев стоила весьма больших денег», — говорила миссис Гарнер.

Запахло копченой рыбой — обычная трапеза Джарреда в это время года. Этот аромат рыбы, кофе и тостов с маслом усилил голод Лу. Она же ничего не ела после той еды на борту «Земли обетованной» и последние пятнадцать часов провела на свежем воздухе. Лу прошла немного по темному коридору и открыла заднюю дверь в гостиной. Она не рискнула сразу войти, а стояла, обозревая домашнюю картину, представшую перед ее глазами.

Складной диван был наспех прибран и из-под одеяла сомнительного цвета зияли прорехи в нем. Высокий тонкий кофейник закипал на тагане, рыба внушительных размеров шипела и подпрыгивала на сковородке, тарелка тостов с маслом грелась на маленьком огне. Джарред в рубашке и паре древних марокканских шлепанцев, которые когда-то были бордового цвета, сидел в кресле, читая «Дейли телеграф», пока жарилась рыба и тосты, по выражению миссис Гарнер, «становились спелыми».

Сама миссис Гарнер стояла перед комодом, занятая завивкой своей челки.

— Папа! — крикнула Лу после минутной паузы.

Джарред отбросил газету, вскочил на ноги, быстро пересек комнату двумя шагами и обнял дочь.

— Моя девочка, моя бедная девочка! — воскликнул он. — Спасибо Господу, ты вернулась назад. Я был жесток, Лу, но я делал это для твоей же пользы. Я думал, что тем самым помогаю тебе. Я думал, что это самый легкий способ заставить его жениться на тебе.

— Ты почти разбил мое сердце, отец.

— Мне было очень нелегко жить после той ночи, Лу. И когда я получил твое письмо сегодня утром, где ты говоришь, что эмигрируешь…

— …следуя примеру твоей бедной тети Мэри, — произнесла миссис Гарнер, оставившая свисать свои локоны с бигудей, к которым она их прикрепляла.

— Ты действительно рад, что я вернулась, папа? Можно я останусь с тобой и буду ухаживать за тобой, как я обычно делала это?

— Конечно, моя девочка. Садись и ешь свой завтрак. Ты все испортишь, если будешь и дальше продолжать жарить рыбу, мама, — добавил мистер Гарнер, чей нос уловил запах пригорающей еды.

Лу села рядом с отцом, так же как она делала это раньше, когда фортуна изредка улыбалась Джарреду и его настроение было хорошим. Но перед тем, как начать есть, девушка должна была задать один вопрос.

— Видел ли ты мистера Лейбэна в последнее время, папа?

— Нет, малышка. Это длинная история и печальная. Я расскажу ее тебе постепенно.

Счастливый взгляд исчез с лица Лу.

— Что-нибудь не так, папа? Я думала, что все вроде бы хорошо, и ты рад меня видеть. Что-нибудь не так с ним?

— Да, что-то очень плохое, Лу.

— Он болен.

Молчание. Но мать с сыном обменялись взглядами.

— Он мертв?

Опять нет ответа. Джарред отвернулся от дочери, не сказав ни слова. Лу с криком отчаяния раскинула руки и отвернулась к стене.

Ледяная серая печаль вошла в сердце Флоры после того разговора с миссис Гарнер. Раньше в ее грусти была теплота, ведь она полагала, что Уолтер верен ей, в каждой слезинке ее была мягкость, эти слезы, казалось, были данью, выплачиваемой прошлому, и она считала, что он достоин этого. Сейчас же в ее скорби по человеку, обманувшему ее, не было ничего, кроме досады, раздражающего чувству презрения к себе. С этого времени она стыдилась своей печали и плакала только в одиночестве, никогда больше не произносила имени своего возлюбленного и молила Бога дать ей возможность забыть Уолтера. С того момента она сильно изменилась, но это изменение оказалось настолько незаметным, что лишь глаз доктора Олливента сумел уловить его. В ней постепенно начали проступать черты женщины. Та детская мягкость, которая очаровывала некогда сильного мужчину и незаметно для него самого заполнила его сердце, сейчас, казалось, уходит от нее. Она держала свою голову выше, в ее глазах появился холодный и гордый взгляд, в котором раньше была лишь мягкость и кротость. Флора никогда не осознавала чувства собственной значимости, пока с ней не обошлись столь жестоким образом, сейчас же она хранила свою печаль как самая гордая из женщин.