Он принес ей перевод Горация и прочитал некоторые оды, но перед тем, как начать читать, в ярких красках поведал Флоре о периоде жизни этого поэта, о мире, в котором он жил, описал те удивительные города, сады, фонтаны, гонки колесниц, гладиаторские бои, рассказал о славе и величии Рима, а затем прочитал лучшие оды.

— Кажется, он не был счастливым человеком, — сказала Флора, замечая минорный стиль стихов.

— Возможно, нет, согласно представлениям молодой персоны о счастье. Он знал мир слишком хорошо, чтобы не знать, что счастье должно быть чем-то мифическим, невероятным. Но если он не был счастливым, то он был мудрым. Он знал пределы человеческой радости и пользовался жизнью наилучшим образом.

— Мне нравится его поэзия, но вот он мне что-то не нравится. Был ли он молод и красив? — спросила Флора, слегка заинтересованная темой беседы.

— Не всегда, — ответил доктор сдержанно. Он был достаточно умен для того, чтобы сказать ей сейчас, что поэт был болезненным и приземистым человеком.

— Не хотели бы вы почитать Горация на латыни? У вас не может быть представления о силе его творчества до тех пор, пока вы не узнаете язык, на котором он писал. Даже лучшие переводы — всего лишь жалкое бряцание по сравнению с музыкой оригинала.

— Однако это не выглядит очень уж заманчивым, — сказала Флора, разглядывая книгу доктора на латинском языке. — Но я могу попробовать выучить латынь, если вы желаете. Такое продолжение моего обучения может весьма порадовать папу.

— Это действительно было бы так, дорогая, — воскликнул Марк, понявший мотивы своего друга.

— Тогда завтрашним вечером я принесу латинскую грамматику и мы начнем.

Начало было положено и, благодаря помощи доктора, оно было очень успешным. Флора обнаружила даже, что есть что-то интересное в изучении латинской грамматики, и как это ни странно, но она получала гораздо большее удовольствие от четырех спряжений, чем от всех тех банальных утешений, которые ей могли предложить друзья. Доктор делал все возможное для того, чтобы обучение не казалось тяжелым, он не заострял ее внимание на скучных деталях грамматики и не отбивал у нее аппетит к знаниям, останавливаясь подолгу на описаниях рабов, закрывающих ворота и граждан, культивирующих сады. Он дал ей оды Горация с начала занятий и благодаря его лирике показал ей красоту языка, разбудил в ней интерес к учебе.

Но хотя доктор видел, что она довольна и заинтересована, что у нее есть желание работать над глаголами и упражнениями днем и читать Горация вечером, он заботился о том, чтобы у девушки не появились усталость и апатия к латыни.

— Мы будем читать Горация два раза в неделю, — сказал он. — И найдем другие интересные занятия для того, чтобы занять вас вечерами.

Он принес свои книги и обучил ее немного астрономии, разбудив в ней интерес к миру звезд. И здесь у нее очень быстро появилась заинтересованность к предмету благодаря педагогическим способностям доктора. Он решил завоевать ее симпатии рассказами об исследователях, начав с Птолемея. Он поведал ей о тех темных знаниях, мистических и ложных представлениях старых времен, связанных со звездным небом. Эти новые факты словно вырвали ее из настоящего времени, она была как бы поглощена услышанным. Марк удивлялся, видя что ее глаза сверкают, а щеки горят румянцем, когда доктор объяснял ей особенности значения незнакомых латинских слов или удивлял свою ученицу беспредельным величием пространства и времени звездного нёба.

Доктор был очень осторожен, чтобы не перегрузить юный мозг, он знал, что пока работает мозг, сердце должно отдыхать, даже если этот отдых был тяжелым сном сердца, лишенным радости. Не слишком часто он занимал ее мысли разными, внушающими благоговение науками или изучением звезд. В некоторые из вечеров он приносил ей цветы и раскрывал ей тайны их анатомии. Однажды, когда он принес ей орхидею необычайной красоты с ярко-розовыми лепестками, напоминающими бабочку, девушка схватила ее руками с детской радостью и воскликнула:

— О, это слишком прекрасная вещь для того, чтобы она могла уйти из этого мира, ничем не отмеченная. Я должна нарисовать ее.

— Пожалуй, — сказал доктор, обрадовавшись, — вы не можете себе представить, как бы я был рад такому рисунку.

Но всего лишь на мгновение забылась Флора.

— Нет, я больше никогда не буду рисовать, — сказала она с тихой печалью, которая, казалось, идет из глубины ее души.

Знакомство Флоры со знаменитыми римскими поэтами только началось, когда однажды утром она была удивлена появлением человека, которого до этого она никогда не видела и чья внешность не вызывала особого доверия.

Это было превосходное теплое августовское утро, когда Марк Чемни отправился в Сити по своим делам без особого желания оставлять свою дочь одну в доме в столь хорошую погоду.

«Ты сходишь на прогулку в сады, не правда ли, моя дорогая, вместе с Тини? Тини не прочь побегать».

Тини — маленький терьер, чьи ноги и хвост, казалось, были заимствованы у его самого большого врага — крысы. Черно-коричневый терьер с лоснящейся длинной шерстью, за которую он мог быть свободно поднят без какого-либо вреда для его нервов и которая была больше его в полтора раза, что считалось признаком хорошей породы так же, как влажный маленький нос и редкая шерсть на его маленькой круглой голове. Это животное мистер Чемни подарил дочери в качестве друга и утешителя, и были моменты, когда Флора действительно испытывала приятные мгновения с этим маленьким песиком.

— Хорошо, папочка. Я прогуляюсь немного с Тини. До свидания, папа. Ты не будешь ходить слишком быстро и утомлять себя, и садиться в четырехколесный кэб с двумя открытыми окнами, и ходить часами, не съев бисквит и не выпив стакан шери?

— Нет, малышка. Я буду очень осторожен. И надеюсь вернуться домой между двумя и тремя часами.

Флора проводила отца до дверей дома и, пройдя с ним до ворот, попрощалась, поцеловав его в щеку, к восхищению молодых джентльменов, сидящих на палубе второго этажа проходящего омнибуса. Затем она вернулась назад в пустую гостиную и равнодушно прогуливалась туда-сюда, выглядывая поочередно из трех окон, не замечая присутствия Тини, чувствуя, что жизнь ее разбита.

К счастью, она обещала доктору выполнить упражнения по латыни, так что после некоторого уныния она взяла свои книжки, ручку и чернила и начала заниматься. Рабы, курьеры, корабли, юноши и девушки, горожане, старые леди — все это вставало перед ее глазами, и вскоре она была совсем поглощена выполнением своей работы.

Флора упорно занималась, то и дело заглядывая в словарь, когда служанка принесла ей карточку из твердого картона, присущего визитам мужчин, но ее владелицей была женщина:

— Эта старая леди хотела увидеть вас, мисс.

Флора еще раз в недоумении взглянула на карточку. Два слова в ней заинтересовали ее — Фитсрой-сквер. Любой, пришедший с Фитсрой-сквер, имел все основания привлечь ее внимание. Ведь ей могли сообщить что-либо об Уолтере.

Слабый румянец возвращающегося здоровья покинул ее щеки при этой волнующей мысли.

— Я не знаю этой женщины, — сказала она, — но приму ее. Вы можете провести ее наверх.

Перед Флорой предстала миссис Гарнер, но не та, обычная миссис Гарнер с Войси-стрит, а весьма прихорошившаяся пожилая женщина в черном сатиновом платье.

Миссис Гарнер воспользовалась своими запасами товаров, чтобы приготовиться к такому визиту. На ней было древнее сатиновое платье с пятнами вина, хорошо заметными при ярком полуденном свете. На ее величаво расправленные плечи был накинут французский кашемир, конечно, тоже старый, но бывший когда-то совсем неплохим, а в настоящее время немного поблекший. Ее шляпка была сшита из пурпурного вельвета с желтым хвостом райской птицы и выглядела весьма пышно, но не по сезону. На руках пожилой леди были ажурные перчатки, сквозь которые просвечивали худые пальцы. При ней были и два свидетельства древней эпохи — черный ридикюль и старинный зеленый зонтик.