Юлия Гудвин была погружена в печальное раздумье: грусть светилась в ее черных глазах, а в голосе слышалось волнение, между тем как ее маленькая изящная ручка быстро перебегала по струнам гитары.

Как ни тяжело было Лионелю, но он любовался Юлией только несколько секунд — из боязни, чтобы она его не увидела. Он быстро направился к Гертфорту, но прежде чем сесть в вагон, ему пришло на ум узнать: нет ли на станции письма от матери. Предчувствие его не обмануло, только адрес был написан дрожащей рукой. Это письмо, в котором Клара уведомляла его о последних событиях, потрясло Лионеля до глубины души. Его бледное, встревоженное лицо невольно бросалось в глаза проходящим. Не его ли отец пал от руки Гудвина, и эта кровь на полу погреба — не кровь ли его отца?

Лионель терялся относительно способов разъяснения этой тайны: объявить ли полиции о своих подозрениях или удостовериться сперва в Вильмингдонгалле, был ли человек, которого банкир водил в северный флигель, его отец? Он решился на последнее, надеясь, что одно обстоятельство разъяснит ему, может быть, это дело.

Солнце садилось, когда Лионель вошел в широкую аллею, ведущую в вильмингдонгалльский дом. Он брел, погрузившись в созерцание медальона, в котором были прядь волос матери и миниатюрный портрет отца. Лионель пошел этой аллеей, чтобы его никто не заметил, до сараев, где он большей частью заставал Калеба, предпочитавшего это место всем прочим местам уже потому, что здесь никто ему не мешал говорить вслух с самим собой. Калеб и на этот раз был тут; он сидел в глубоком раздумье, подперев голову руками. Услышав шаги, старик приподнял голову и, увидав молодого человека, улыбнулся привычной, бессмысленной улыбкой.

— Ага! Посторонний, — пробормотал он, — молодой господин, который любит беседовать со мной, стариком. Но я вас не боюсь, вы ведь не расскажете никому моей тайны, вы не потребуете, чтобы я донес на моего барина, я ведь уже так долго живу в этом доме, с самого детства, я не хочу вести на виселицу Руперта Гудвина — это было бы ужасно, вы это понимаете.

Лионель уселся возле старика и старался по возможности его успокоить.

— Вильдред, — сказал он, — мне нужно поговорить с вами о весьма важном деле. Взгляните на этот портрет и скажите мне, видели ли вы когда-нибудь этого человека?

Глаза Калеба долго смотрели с выражением безумия на медальон, который держал перед ним молодой человек, потом это выражение неожиданно сменилось другим, и губы старика судорожно передернулись.

— Боже! — воскликнул он. — Наконец эта ужасная тайна открылась. Где вы достали этот портрет?

— Не заботьтесь об этом, а только скажите мне, знавали ли вы такое лицо?

— Знавал ли я его, — сказал старый садовник. — Оно меня преследует и днем, к ночью; когда я смотрю в воду, оно выглядывает из глубины — такое же улыбающееся, как и в тот вечер; в потемках я опять вижу его; оно везде гоняется за мной и мучает меня за то, что я не решаюсь раскрыть мою тайну, тайну преступления моего господина. Спрячьте это лицо, если вы не хотите свести меня с ума. Это лицо того самого человека, которого убили в северном флигеле.

Лионель испустил пронзительный вопль и упал без чувств на землю. Когда он опомнился, то Калеба уже не было. Густые тучи облегали все небо, он чувствовал какой-то странный холод во всем теле, голова была тяжела, но воспоминание обо всем происшедшем представляло ему с неуловимой ясностью образ убитого отца. Он хотел приподняться, но долго не мог сделать это. «Неужели, — думал он, — я заболею теперь, когда я так сильно нуждаюсь в здоровье, чтобы отомстить за отца?» Парадная дверь в замок запиралась довольно поздно, и Лионель воспользовался этим, чтобы войти в свою комнату. В ней не было огня, но Лионель мог еще рассмотреть, что письмо его к Юлии уже взято со стола; он вошел шатаясь в смежную комнату и упал на постель. Силы совершенно ему изменили; в глазах его прыгали какие-то странные лучистые призраки, в ушах звенело, образ его отца постепенно исчез из его сознания.

Вечером, когда лакей вошел в комнату Лионеля Вестфорда, чтобы спустить шторы, он удивился, увидев его на постели. Несколько часов тому назад, когда он входил в комнату, чтобы накрыть на стол, он нашел ее пустой, а на столе лежало письмо на имя мисс Юлии Гудвин, которое он отнес госпоже своей, и от нее услышал, что мистер Вильтон оставил замок на неопределенное время. Теперь же он лежал в постели, совершенно одетый, со спутанными и влажными от росы волосами. Что молодой человек мог заболеть, этого он и не воображал; он думал, что Лионель слишком подкутил и, возвратясь домой не в своем виде, бросился одетый на кровать. Он сошел вниз, чтобы объявить госпоже о случившемся. Юлия Гудвин сидела в гостиной не одна. С ней была дама пожилых лет по имени мистрисс Мельвиль — совершенный образец приличия, которую мистер Гудвин нанял в компаньонки своей дочери. Вдова бедного офицера, она была вполне счастлива, что могла спокойно проводить жизнь в Вильмингдонгалле, окруженная всевозможным комфортом. Со дня приезда Лионеля она строго наблюдала за Юлией и нисколько не одобряла видимого ее расположения к молодому художнику.

Лакей вошел в комнату и объявил о возвращении мистера Вильтона. Мистрисс Мельвиль не могла скрыть своего негодования.

— Он возвратился! — воскликнула она. — Тогда как несколько часов тому назад письменно известил мисс Гудвин о своем отъезде. Что вы на это скажете, милая Юлия?

— Может быть, его поведение объясняется особенной, неизвестной причиной, мистрисс Мельвиль, — ответила Юлия.

— Но, милая Юлия, возвратиться таким образом и в полной одежде броситься на постель точно пьяный! Это уже слишком!

— Я тоже думаю, — осмелился заметить слуга, — что мистер Вильтон подвыпил и, будучи не в силах дойти до станции, возвратился сюда, чтобы выспаться.

— И пьяный осмеливается переступить через порог этого дома! — воскликнула мистрисс Мельвиль. — Сейчас же отправляйтесь за мистрисс Бексон, Томас, и скажите ей, чтобы она шла к мистеру Вильтону и объявила ему, чтобы он немедленно оставил замок. Мы не можем позволить, чтобы пьяный осквернял его своим присутствием.

— Стойте, мистрисс Мельвиль, — сказала Юлия. — Мы ведь еще не знаем, в самом ли деле мистер Вильтон не в своем виде — насколько я его знаю, это почти невероятно. Но как бы то ни было, сегодня же он не может оставить замок; он, может быть, и болен. Завтра мы потребуем объяснения и, если я не ошибаюсь в нем, то мистер Вильтон сумеет оправдаться.

— Милая Юлия, я никак не могу позволить, чтобы особа не в своем виде…

— Дом этот принадлежит моему отцу, и я думаю, что мне скорее приходится распоряжаться в нем. Вы можете уйти, Томас, — обратилась Юлия к лакею, стоявшему близ дверей и ожидающему конца этого спора.

Насчет возвращения Лионеля не было более сказано ни слова, и в продолжение всего вечера обе дамы почти не разговаривали. Юлия прилежно вышивала на пяльцах, но наблюдающая за ней мистрисс Мельвиль заметила ее необыкновенную бледность. «Глупая девушка влюбилась в молодого художника, — думала вдова. — Как только приедет мистер Гудвин, я скажу ему, что здесь происходит».

На следующее утро, когда обе дамы завтракали в столовой, к ним с почтительным поклоном вошла мистрисс Бексон.

— Сожалею, — сказала она, — что должна огорчить вас дурными известиями, ибо болезнь всегда неприятна. Хотя, слава Богу, все принадлежащие к семейству здоровы, но страдает благородный молодой человек, который, без сомнения, прежде видел лучшие дни, что, впрочем, не дает ему права роптать на судьбу, и я вполне уверена, что вы, мисс Гудвин, и вы, мистрисс Мельвиль…

Бледная, дрожащая, не в состоянии скрыть сильного волнения, Юлия вскочила.

— Ради Бога, Бексон, говорите, что случилось? — прервала она длинную несвязную речь ключницы. — Кто заболел?

— Мистер Вильтон, — ответила старуха. — Я никогда еще не видела человека в такой сильной горячке.