Пустыня возникла внезапно, суровая и чистая, как ислам и райские клинки, о которых говорит пророк. Здесь были барханы мягкого женственного цвета и рыжеватые барханы, на которых, казалось, вот-вот появится лев; стада пальм склоняли длинные жирафьи шеи под тяжестью зеленых фиников, над невидимой добычей кружили ястребы. Наконец, когда «роллс-ройс» взобрался на последнюю окаменевшую волну того, что двести тысяч лет тому назад было потоком лавы, они увидели оазис Сиди-Барани и — среди сочной сверкающей зелени — дворец, тут же заставивший их вспомнить о Тадж-Махале, с его куполом и белыми башнями. Вокруг росли королевские манговые деревья — кроны их поднимались до самой крыши. Они пересекли сад, где на ветках восседало множество павлинов, горлиц и серых обезьянок — их хватило бы, чтобы успокоить персидских и индийских миниатюристов относительно вечности их излюбленного сюжета… Династия Рахманов была иранского происхождения, но это место напоминало одновременно и Индию, и Аравию, и Джайпур, и Исфахан. Погружение в зелень после суровой сухости скал и песков стало для Стефани одним из лучших воспоминаний о Хаддане. Как если бы поэмы Хафиза и Омара Хайяма воплотились в жизнь прямо у нее на глазах.
Юный принц сбежал по ступенькам лестницы и приветствовал Стефани с ребяческим восторгом. Он взял гостью за руку, как будто боялся ее потерять: судя по всему, он много мечтал и знал, насколько хрупкими бывают мечты. На секунду Стефани показалось, что сейчас он начнет показывать ей свои игрушки. Что, впрочем, Али Рахман и сделал: он отвел ее в зверинец, где жили львы, подарок императора Эфиопии его отцу, и стояли клетки с экзотическими птицами: каждый взлет их был взрывом красок. С ними соседствовали песчаные лисы и летучие обезьяны — уши у них были больше черных мордочек, взгляд был удивительным, страстным и жадным, как у влюбленных женщин. Привезенные из Японии золотые карпы сладострастно взмахивали плавниками среди актиний, без которых, уверил ее принц, они не могут обходиться — умирают от горя, стоит их разлучить с этими подругами…
— Надеюсь, что власти позаботятся о моих животных, — сказал Али. — Так как очень скоро мне придется покинуть дворец. Правительственным декретом он отдан народу. Это совершенно правильно. Здесь устроят музей. Я теперь такой же гражданин, как и все. Трудящиеся будут приезжать сюда на отдых… Добро пожаловать. Я порекомендовал организовать на будущий год музыкальный фестиваль…
— Это позор, — пробурчал Бобо. — Мне бы хотелось, чтобы кто-нибудь разделался с «народом» раз и навсегда. Хватит уже. Народ… Народ — это тяжелая работа, пот, слезы… Просто отвратительно. Карл Маркс сказал, что есть «природная несовместимость между народом и красотой».
— Он никогда не говорил ничего подобного, — проворчала Стефани.
— А ты, красавица, страдаешь пуританством и интегризмом, что означает, что для тебя народ — это тело Господне. Ты падаешь перед ним на колени, ты его почитаешь, ты возжигаешь ему свечи. Народ стал Иисусом Христом, он последний крик этой моды, моды на Иисуса и пасхального агнца, на тело Господне и почитание Святого Креста в форме серпа и молота. Я жду, что со дня на день увижу религиозную церемонию, во время которой профсоюзные вожди придут мыть ноги рабочему… Она уже у нас на носу, если так можно выразиться… Где вы планируете жить, принц? В Швейцарии? Как правило, «бывшие» всегда выбирают Швейцарию.
Али Рахман улыбнулся.
— Вовсе нет. Я, возможно, поеду в Англию и буду там изучать новые методы ирригации пустыни, но я, конечно же, вернусь сюда, чтобы служить своей стране как обыкновенное частное лицо. Я, знаете ли, всем сердцем разделяю новые идеи. Я за демократию…
Стефани взглянула на него с жалостью. Бедняжка. Он так отчаянно старается не отставать от жизни… Но если судить по серьезности, вернее, по печали в его красивом взоре, не все идет так уж гладко. Чувствуется, что под английским блейзером продолжает жить принц древних империй…
Он показал им дворец. Несмотря на атмосферу выставленного на продажу дома, и на «тронный зал», где трон, викторианское кресло из красного плюша, неумолимо напоминал об английских ягодицах и Артиллери-мэншенз, [26]искусство Омейядов [27]проявлялось то здесь, то там в красоте мозаик, гармоничных пропорциях, коврах, а главное, в том необыкновенном архитектурном чутье, позволявшем повсюду отыскивать прохладу и тень, которое эти сыны пустыни донесли до Гранады. Во дворце было слишком много подушек, а стулья и кресла выглядели неуместным вторжением в образ жизни, веками не знавший им применения. Повсюду стояли очень красивые сундуки, хранившие, наверное, настоящие сокровища, по стенам вились восхитительные по изяществу и цвету мозаичные надписи, а в мебели, привезенной с Запада, чувствовался кричащий дурной вкус выскочки. Но от чего у Стефани перехватило дух и что наполнило ее одновременно и восторгом и страхом, так это оружейный зал.
Через него, казалось, прошли все воины на земле — и навсегда оставили в нем свой след. Здесь были великолепные доспехи — некоторые из них относились к эпохе Крестовых походов, — а стены были увешаны холодным оружием всех времен: саблями, кинжалами, копьями; вне всяких сомнений, это была самая полная частная коллекция орудий, которые со дней основания веры служили для того, чтобы кромсать тела и резать глотки.
Стефани никогда не видела более зловещих предметов. Они исходили ненавистью, кровожадностью и безжалостностью. Ее охватило возмущение, даже негодование. Эти, казалось бы, неодушевленные вещи жили своей жизнью — настолько громко и пылко заявляли они о своих смертоносных намерениях. Никакое огнестрельное оружие не могло соперничать с их силой и выразительностью.
Здесь была представлена вся история человечества, начиная с первых полей сражений. Были тут сабли в виде полумесяца, которые исламские завоеватели называли «райскими клинками», кривые турецкие сабли, коварные флорентийские шпаги, похожие на гадюк, тяжелые мечи крестоносцев, с виду — благочестивые кресты, ожидающие момента, когда их наконец-то всадят в грудь врагов христовых…
Стефани не была склонна к болезненным порывам воображения, но это холодное оружие, казалось, наполняло огромный зал рыданиями, предсмертными криками и последними мольбами. Не было на земле другого места, которое бы столь романтически повествовало о бойнях, отрубленных головах и конечностях.
Бррр.
— Мой юный принц, вам не следует сюда заходить, — проворчала она. — Это уродует всех нас…
— Но это всего лишь музейные экспонаты, — сказал Али.
— Ну и что, черт возьми, — возразила Стефани. — Глядя отсюда, даже Карден, Диор и Живанши кажутся благодетелями человечества…
Бобо был на вершине блаженства.
— Какое восхитительное место! — воскликнул он. — Я вижу, что ваш почтенный отец был настоящим знатоком.
Юный принц согласился позировать для снимков в обществе Стефани, которая сменила десять разных туалетов; в качестве фона Бобо любовно выбирал самое смертоносное оружие. Принц согласился надеть парадные одежды. Когда он облачился в длинную парчовую тунику, расшитую серебряными нитями и жемчужинами, надел на голову белый тюрбан, шлейф от которого падал ему на плечо, и заткнул за пояс большой изогнутый кинжал — джамбию, [28]его лицо внезапно утратило свою обворожительную юношескую свежесть и показалось более суровым и даже жестоким. Стефани вспомнила, что величайшему завоевателю всех времен Александру Македонскому было всего лишь шестнадцать, когда за его спиной остались поверженные империи…
— Сколько вам лет, Али?
— Скоро будет пятнадцать…
Он бросил на Стефани чуть мечтательный взгляд и, поколебавшись секунду, произнес:
— Если бы мы все еще жили при монархии, то у меня бы уже была жена.
Осмотр дворца занял у них два часа. В этом было что-то трогательное: принц-ребенок жил один в ста двадцати двух огромных комнатах. Ни семьи, ни друзей: никого, кроме армии слуг.
