Достигнув вершины бархана, верблюд остановился и, высоко подняв голову, окинул медленным взором все вокруг, время от времени слизывая с удил остатки соли. Вашиба всегда сами останавливаются на высотах. Всадник застыл в седле, поднеся руку к глазам. Ничего. Бесконечное однообразие песка медового цвета, переходящего против света в охру, барханы без конца и без края, с неспешной грацией струящиеся в волнах жара. Море бога. Оно насыщало душу всадника покоем.

Два его спутника спешились и тоже вглядывались в горизонт.

По-прежнему ни следа сокола.

Сегодня, когда уже рассвело, они подстрелили газель. Добычу заметил сокол и указал на нее охотникам: он опутывал ее воздушными арабесками до тех пор, пока они не подоспели и не убили метавшееся во все стороны животное, которое билось в невидимых и нематериальных сетях, пытаясь уйти от роковых знаков, очертивших круг над его жизнью. Трое мужчин поджарили газель на ветках колючего кустарника, из-за чего мясо приобрело запах тмина; утолив жажду молоком верблюдицы, они заняли отсутствующее в этих краях время обсуждением других соколов, сравнивая, у которого острее глаз и который настойчивее преследует добычу; затем они снова двинулись в путь в вечных поисках небытия, побуждавшего их идти за собой: это была любимая игра небытия, в которую оно всегда играет с теми, кто мечтает о бесконечном. Но с каждым шагом верблюда бесконечность пряталась и вместе с тем выдавала свое присутствие: пустыня не переставала осыпать верующего обещаниями, сдержать которые не могла. Для этого нужно было идти дальше, туда, куда не доберешься на верблюде, пусть даже и вашиба… Манящая беспредельность непрестанно звала и повелевала, но ближе к ибна было уже не подойти. Слово ибна не имеет точного значения и используется шидитскими гази как намек на существование тайной истины, выразить которую, не предав при этом ее природы, не дано.

После того, как он заметил газель и привел охотников к добыче, сокол вернулся на свое привычное место на левом плече хозяина. Полуприкрыв серые глаза, он вобрал голову в перья и в дальнейшем оставался безучастен как к земле, так и к небу. Жара отдала им свой приказ, потребовав — с властностью часового, защищающего королевство от непрошеных гостей, — чтобы они остановились, они повиновались и остановились. Они поставили черный шатер шахиров, и когда они заснули, сокол улетел, а выспавшись, они вновь сели в седло. Человек, с рассвета преследовавший свое наслаждение, теперь нетерпеливо вглядывался в небо, он горел желанием увидеть, как в сияющей пустоте появится черная стрела, он улыбался великолепию солнца. Он почитал этого властелина, своим царственным блеском и победоносным шествием сохранявшего связь со всеми клинками ислама и всеми саблями исламских завоевателей.

Всадник был из тех людей, что всегда стремятся жить вне себя, в предмете своих желаний. Его терзал всепожирающий духовный и физический голод, которому одно лишь действие и утоление не давали стать отчаянием. Все грезы должны были обрести плоть, а плоть — получить немедленное удовлетворение. Он считал, что его грезы приходят из иного мира, и видел в них веления судьбы. А еще он считал, что западная цивилизация отвращает человека от истинной его природы: тем самым она несет в себе зародыш собственного исчезновения. А когда она исчезнет, мир будет принадлежать тем, кто сумеет сохранить невредимыми свои связи с истиной: инстинкт власти и инстинкт смерти. Прошлой ночью грезы о власти и смерти наполнили его неотвязным, всепожирающим желанием и не дали забыться сном, и, едва проснувшись, он устремился к единственной возможности утолить это желание.

Он мог бы отправиться в Шибан и там, в квартале, отведенном для наслаждений, получить желаемое обычным путем. Но ему были глубоко противны профессиональные ласки, которые достаются легко, без сопротивления, без завоевания. Насилие во все времена было верным спутником меча.

А кроме того, он был уже слишком стар, чтобы идти против своей природы. У него больше не было времени на «что-то приблизительное». Ему требовалось господство и беспощадное подчинение, в духе былых времен, в духе завоевателей… Необузданность безжалостно навязываемого грубого объятия. Это как различие между прохладным источником оазиса и глотком воды из-под крана.

Верблюд фыркал, увязал в песке, оскальзывался, пробовал почву, ища надежную точку опоры, чтобы спуститься.

Но всадник удерживал его и насыщал свой взгляд невидимыми царствами, что простирались там, за горизонтом.

К востоку это были Хадрамаут [49]и Оманский залив. На северо-западе лежала Мекка и ближе, в каких-то пятистах километрах, начинался древний Йемен Счастливой Аравии. На юге возвышались горы Хаддана.

Всадник ненавидел новый Хаддан — собак без хозяина. Он ненавидел его всей душой. Его безродные правители предали худа— путь, указанный Кораном.

У них не было ни породы, ни чести. Отвратительная помесь нубийских рабов, индийских неприкасаемых и иранских нищих… Размножаясь как крысы, они меньше чем за столетие стали хозяевами страны.

Перед ним простирались три тысячи километров песка. Под этими барханами спали вечным сном римские легионы Аэлия Галла [50]и христиане Первого крестового похода Рено Шатильонского. [51]Несколькими годами ранее он обнаружил их останки, увидевшие свет после восьми веков хамсина. [52]Иссохшие тела походили на порыжевший и почерневший пергамент, но доспехи и мечи были такими же чистыми и блестящими, как в 1206 году. Некоторые приняли смерть от собственного кинжала, чтобы избежать беспощадного солнца и пытки жаждой.

Всадник улыбнулся. Это был мир без жалости, созвучный его душе. Мир-воин. Само солнце метало в него миллионы своих мечей.

Он заметил сокола.

Тот приближался, отвесно падая сквозь пекло неба, как крылатый черный камень, затем снова взмыл вверх, с плавной легкостью, презрев законы всемирного тяготения, и описал один круг, затем другой, всякий раз все уже, всякий раз все ниже, точно кружил над добычей, привлекая к ней взор охотника.

Всадник тронул верблюда, который сначала отступил назад и напрягся, чтобы высвободить копыта из песка, потом шагнул вперед, мерно покачиваясь и скользя; человек и верблюд спустились к подножию бархана, где их уже ждали спутники. Они устремились в ту сторону, куда указывала им своими нисходящими спиралями хищная птица. Двое спутников следовали за хозяином сокола — никто никогда не скакал впереди него, ни в мирное время, ни на войне.

Они сразу же заметили рощицу колючих кустарников и тех смиренных, но стойких кустиков, что не боятся ни засухи, ни ветра, бедных родственников благоуханной босвелии, в изобилии растущих на склонах Хаддана — их смола с незапамятных времен является предметом торговли.

Барханы стали более низкими и пологими, показался колодец и полоска песка, из-за присутствия воды сменившего желтую окраску на серую. Почва стала твердой и каменистой, темноватой, вновь вступая в вулканическое сообщничество с глубинными источниками. За колодцем начинались густые заросли абала и оазис с величественными и высокомерными пальмами. Подняв глаза к солнцу и прикрыв их ладонью, всадник увидел над головой алое зарево и черную стрелу. Впервые с начала охоты он улыбнулся. Добыча, видимо, была там, за пыльными деревьями.

Он услышал звуки дудки.

Мальчишка-пастух сидел на корточках на песке, в окружении серых, белых и коричневых коз, что паслись под пальмами.

Они подъехали со стороны солнца и внезапно вынырнули из ослепляющего света, так что мальчик не видел их приближения. Когда он их заметил, они уже остановили своих верблюдов. Он продолжал играть.

Всадник молчал, а двое его спутников держались чуть позади — им предстояло дожидаться, пока он не получит свое славное удовольствие. Он оттягивал момент, давая желанию вырасти и возмутить его кровь.