Только один человек продолжал регулярно нас навещать. Каждый вечер, когда мороз и мрак прогоняли с улиц прохожих, наш Фома открывал дверь человеку, одетому в белую овчинную шубу и большую волчью шапку: это был Ермолов, смотритель ночного горшка царицы.

Он входил, снимал шапку, запорошенную снегом, вытирал заиндевевшие усы, стряхивал с бороды снег — под слоем белого снега она оказывалась черной, протирал свой лысый череп и щурил маленькие хитрые глазки. Вот он оглядывается вокруг с подозрительным видом заговорщика. Его просят подняться в кабинет отца, и несколько минут спустя он туда и следует.

Памятуя о совете, данном мне моим родителем, утверждавшим, что главная добродетель человека — любопытство, открывающее двери познания, я в тот день последовал за казаком до конца коридора и, как только Ермолов вошел, прильнул ухом к замочной скважине.

— Итак, по-прежнему ничего? — различил я голос отца.

— Ничего, ваше сиятельство.

— Ты уверен?

— Уверен. Я не позволяю никому до него дотрагиваться. Она только писает.

Последовала минута напряженного молчания. Поскольку отец потерял благосклонность Екатерины, нам оставалось только скрытно исчезнуть, пока нас не заточили в крепость как шарлатанов, франкмасонов и слуг дьявола. Патриарх Герасим предпринял демарш в адрес министра Замятина, утверждая, что итальянец подлежит суду за ересь. Согласно новой версии, распространенной попами, снежная буря вызвана демонами по просьбе отца, действовавшего в интересах евреев, с тем чтобы погубить скот и поставить крестьян в зависимость от ростовщиков.

Джузеппе Дзага немало пострадал за сношение с иудеями, к которым наше племя всегда испытывало дружеское расположение.

— Однако, — сказал отец, — ведь это уже одиннадцатый день.

— Одиннадцатый, ваше сиятельство. Бедняжка, она делает такие усилия. Этим утром она целый час просидела на стульчаке и тужилась, тужилась… сердце разрывается от жалости. — Я услышал, как отец барабанит пальцами по рабочему столу. — Если до завтра она не облегчится, быть беде, — предупредил Ермолов. — Народу это выйдет боком. Говорят, она даже отвергает ласки, но это вряд ли… У нас любят преувеличивать.

— Миттельхаузер ее навещал?

— Да, он дал ей лаврового порошка. И ничего.

Запор Екатерины был болезнью хронической, от которой в периоды обострений страдала вся страна. Историк Грушин пишет, что продолжительный запор царицы превращался в национальное бедствие. К тому же императрице всех россиян суждено было умереть на стульчаке от апоплексического удара в тот момент, когда она сделала чрезмерное усилие, чтобы опростаться. У отца в запасе имелось новое средство, полученное им от немецкого ученого из ложи Великого Льва Иудеи: в нем были смешаны борщевик, хвощ, гречишник и масло, извлеченное из некоторых балтийских рыб. На следующее утро гвардейский офицер в императорских санях, в которые были впряжены две тройки, в сопровождении эскорта кирасир подъехал к нашему дому.

Отец передал ему пакетик с порошком и инструкцию, написанную его собственной рукой.

В течение последующих часов, впервые с тех пор, как мы были отцом и сыном, я увидел его таким подавленным. Наша судьба полностью зависела от кишечника царицы. Джузеппе Дзага сидел в кресле у камина со скорбным лицом, гладя голову нашего Мольера, которую тот сочувственно положил на колени хозяину. Отец назвал его Мольером потому, что грустные глаза спаниеля напоминали ему великого драматурга, трагическая судьба которого сделала его королевским шутом.

В полдень Терезина спустилась в гостиную. Некоторое время она бродила бесцельно, напевая, переставляя с места на место безделушки и бросая на своего супруга взгляды, в которых гнев и ирония сменялись жалостью. Затем, не выдержав, она подсела к нему.

— Она покакала? — Отец пожал плечами. — И как вы себя чувствуете, муженек?

— А ты как себя чувствуешь, женушка? Мне кажется, ничто тебе не доставляет такого удовольствия, как обращать на наши головы гнев властей. Это может нам дорого стоить.

Она внимательно посмотрела на него.

— Каково Джузеппе Дзага чувствовать, что его судьба и судьбы его жены и сына зависят от дерьма? Да, от кучки дерьма, которое не желает выходить?

Превосходный сюжет комедии для г-на Гольдони, хотя, как говорят, старик стал слишком важным, чтобы вызывать смех публики.

— Оставь меня в покое, — проворчал отец. — Дерьмо дерьму рознь. То, из которого я тебя вытащил в Венеции, пахло не лучше.

Я стоял в углу гостиной, делая вид, что кормлю нашего зеленого попугая Хулио, верещавшего в своей клетке. Краешком глаза я наблюдал за выражением лица Терезины. Я почти уверен, что увидел слезы на ее глазах. Не могу вам описать, какое впечатление произвели на меня слезы Терезины, — я хорошо знаю границы моего мастерства. Я забыл руку внутри клетки, и разбойник Хулио воспользовался этим, чтобы больно меня ущипнуть.

«Да здравствует царь!» — проверещал он фразу, заученную еще во времена Петра, — вот уже десять лет синьор Уголини тщетно пытался переучить его на «Да здравствует царица!».

— Когда-нибудь, — сказала Терезина, — я вернусь в Венецию и заделаюсь шлюхой, чтобы действительно стать членом вашей семьи, ибо не было в истории блядей более блядских, чем всегда готовые к услугам Дзага!

Она повернулась спиной к отцу и взбежала по лестнице, придерживая двумя руками подол платья. Я хотел было пойти за ней.

— Останься, — бросил мне отец таким хриплым голосом, что я едва узнал его. — Ты не сможешь ее утешить. Есть лишь один способ усмирить ее, но ее природа препятствует этому. Есть женщины…

Он попытался взять себя в руки, но его унижение и ощущение беспомощности были столь болезненны, что никакой наружный блеск не мог скрыть таящуюся в нем глубинную суровость лодочников, моряков и возчиков из Кьоджи.

— Есть женщины, которых ничем не проймешь, ничем не успокоишь, ибо они ущербны в главном. Их можно трахать часами — они будут лишь считать мух на потолке. Ничто никогда не удовлетворит их. Ни бриллианты, ни праздники, ни восхищенные знаки внимания…

Он поднялся, подошел к столику и схватил нетерпеливой рукой бутылку с новым ликером, который привозился из Англии, но производился в Португалии. Он поднес ее ко рту, обойдясь без бокала. Я был поражен грубостью его речей и напуган злобным выражением лица. То было грубое лицо мужика, забивающего насмерть своего осла в отместку за собственное несчастье. Его взгляд, циничный и столь же жесткий, как и его черты, скользнул по мне.

— Тебе, сынок, скоро стукнет четырнадцать, — бросил он со злой усмешкой, не мне адресованной, но происходившей от его провалов, всех унижений, испитых им на службе у знати, и от беспомощности сильного мужчины, неспособного даровать наслаждение женщине, которую он любит.

— Тебе скоро стукнет четырнадцать. Ты прекрасно устроен там, где нужно. Я справлялся у Проськиных девок. Ты одарен и сможешь творить чудеса с твоей волшебной палочкой…

Он засмеялся. Этот смех причинял мне боль, на моих глазах рушился образ отца, которого я любил и уважал больше всего на свете.

— Когда тебе изменит удача и все твои дела пойдут наперекосяк, а такое в жизни случается, ты сможешь зарабатывать себе на жизнь, работая сутенером; многие из наших занимались этим — сменили магию на магию, чародейство на чародейство…

Он направил на меня указательный палец. Он был пьян; должно быть, начал с утра.

— Но вот что я хочу тебе сказать. Тебе попадутся женщины, с которыми у тебя ничего не получится. Это, в общем-то, не так уж важно, ты можешь спокойно наслаждаться один, не заботясь о наслаждении другого… Но когда женщина, отмеченная таким проклятием, лишенная своей сущности, оказывается твоей возлюбленной… тогда, глупыш… тогда… ты познаешь ад… а знаешь, что такое ад? Это когда не можешь. Иди.

Я направился к двери, едва сдерживая слезы.

— Постой.

Я остановился, но не обернулся. Я не хотел видеть отца таким. Я уже знал, что свою любовь, свои иллюзии нужно защищать. А иногда лучший, если не единственный способ защитить их — подвергнуть испытанию с холодным сердцем и ясной головой.