Письмо застало графиню накануне ее ежегодной поездки в поместье. Девушка, которая явилась к ней следом за письмом, была хрупка и бледна, ей явно не хватало деревенского воздуха, и графиня решила, что это юное дитя сначала будет сопровождать ее в поездке, а потом видно будет, ей нужна хорошая экономка, но хозяйство, к сожалению, придется вести очень бережливо. И вот, не успев приехать в Дюссельдорф, Мария отправилась обратно в Польшу. Дорожная корзина, сданная в багаж, прибыла в тот момент, когда Мария как раз уезжала, и до ее возвращения простояла нетронутая на чердаке.
Время, проведенное в поместье, обернулось для Марии сплошным кошмаром. Вместе с управляющим и старыми, дряхлыми работниками и служанками она рано утром села за стол вокруг большой плошки с жирным молоком, каждый крошил туда свой хлеб, все ели из одной миски, вылавливая сгустки сливок, Марии стало дурно от жирного молока и от молчаливого слюнявого чавканья этих местных людей, которые с любопытством разглядывали ее в упор. Ее стошнило, после этого она заперлась в своей комнате. Обед понесли прямо на поле, и Марии удалось остаться дома никем не замеченной. Вечером все уселись вокруг большой сковороды, стали тыкать вилками в картошку, поджаренную на шкварках, каждому хотелось подцепить и кусок буженины, никто не собирался упускать своего, а кожу со щетиной и шкварки все выплевывали прямо на пол. Марию выворачивало всю ночь, и следующие несколько дней она вообще ничего не ела.
Управляющий доложил об этом графине, и отныне Мария ела в господском доме за столом, накрытом белой, сияющей волшебным светом камчатной скатертью, с крахмальными салфетками, которые тихонько поскрипывали, когда их разворачивали, с серебряными ложками и вилками, которые приятно холодили руку, на расписном фарфоре, слуга в белых перчатках неслышно ставил тарелку на подтарельник и так же неслышно уносил. У графини был повар-француз, и Марию больше не тошнило, она старалась сосредоточиться на еде, но, как только в памяти всплывали шкварки и свежее коровье молоко, она пулей вылетала из столовой.
Из господского дома она выходила лишь изредка, потому что он весь был окутан мерзкими запахами: свинарники, коровники, овечьи загоны, конюшни, кучи навоза и бочка золотаря – все это смешивалось для Марии в одну чудовищную вонь, она была невыносима, и Мария отказывалась переступать порог хлева вообще.
Еще страшнее были те дни, когда забивали скот: пронзительный визг, предсмертный хрип свиней, которых мясники резали отвратительными длинными ножами, прорывался даже сквозь закрытые ставни. Жирный пар кипящих котлов во дворе, от которого выворачивало живот и судорожно скручивало горло, смрадный запах крови, текущей по двору тонкими пенистыми ручейками, образуя лужицы крови, которая в тот же вечер оказывалась в тарелках в виде кровяного супа, к бурной радости тех, кто весь день шлепал по этим темно-красным лужам, тех, чьи запачканные башмаки с рантом из свежей крови стояли перед домом, где жили батраки.
В такие дни Мария уходила в поля, стараясь, чтобы ветер дул ей в лицо. Деревенские дети бегали по стерне босиком, а Мария старалась идти только по дороге, между двумя глубокими колеями, переступая через втоптанный в землю навоз. Ее передергивало от отвращения, когда, несмотря на все предосторожности, она наступала на свежую коровью лепешку; как безумная, мчалась она тогда прямо по разлетающемуся брызгами навозу обратно, к имению, швыряла свои башмаки на кучу навоза, и старый батрак, который жалел несчастную «мадам-хен», выуживал их оттуда, мыл, начищал и ставил на ступени господского дома.
Молотьбу было переносить легче. Вокруг молотилок, приводимых в движение бурно пыхтящей паровой машиной, молотилок, которые казались гигантскими волшебными шкатулками и вздымались выше дома, где жили батраки, собирались десятки людей, они охапками забрасывали колосья спереди, а сзади вынимали спрессованные брикеты и складывали их в сарай, другие в это время завязывали полные мешки, в которые из бокового отверстия сыпалось зерно, и уносили их.
Мария наблюдала все это через закрытое окно, потому что в воздухе висели мельчайшие частицы соломы, пыль от зерна. Вздымаемая машинами, пелена из ошметков мякины поднималась над двором и, золотясь на солнце, опускалась на мужчин и женщин, так что они, – лоснясь от пота, напоминали бронзовые скульптуры. По вечерам они все вместе запрыгивали в большие чаны с водой, спасаясь от сухого пыльного воздуха в объятиях другой стихии, потом, усевшись за длинные столы, ели на улице, запихивая в себя невероятные количества мяса, хлеба и картошки, потом как убитые спали на сеновале дома для батраков, а на следующий день снова суетились вокруг молотилок – и так четыре дня кряду. На пятый день они отправились на следующий двор, забрав с собой паровую машину и прицепив к ней неповоротливые молотилки.
Хороша была пора сенокоса, хорошо было лежать на горе сена, нагруженного на телегу, меж небом и землей, и плыть так с лугов домой, трепеща на поворотах, когда телега опасно наклонялась и женщины визжали, а мужчины лишь хитро ухмылялись. Приятен был и запах, этот дух теплого подсыхающего сена, в которое можно было провалиться с головой.
После сбора урожая графиня вместе с Марией снова отправились в Дюссельдорф, и, очутившись среди городских домов и привычных фабрик, Мария потихоньку пришла в себя.
Мансарда под самой крышей в Кайзерверте стала на последующие годы маленьким собственным уголком Марии, ее крохотным царством на новой родине, которое служило ей защитой даже от графини, в которое она забивалась, когда ей вздумается, которое она обставила и украсила в полном согласии со своими желаниями, мечтами и воспоминаниями, в котором она хранила свои немногочисленные сокровища. Это был ее собственный уголок в этом мире, и, если кому-нибудь было от нее что-то надо, он обязан был постучаться, даже госпожа, как она именовала графиню.
Деревянная лестница вела из мансарды вниз, в мощенную камнем галерею второго этажа, с которой была хорошо видна гостиная в первом этаже, производившая впечатление тесного краеведческого музея в каком-нибудь захудалом польском городишке. Тесновато здесь было еще и потому, что графиня всеми силами старалась показать, что она привыкла к более просторным покоям, шкафы, сундуки, столы и кресла были явно великоваты для этого увитого плющом домика, место им было в господском поместье. Плотно придвинутые друг к дружке шкафы, стоявшие в простенках между завешенными красным бархатом окнами и дверьми, хранили бокалы и фарфор из Польши, а там, где еще оставалось немного свободного места, на обитых темным деревом лакированных стенах развешены были полотна и гравюры с изображениями польских городов и пейзажей в непомерно больших и тяжелых золоченых рамах, паркетный пол был покрыт двойным слоем ковров, так что голоса гостей, сидевших за массивным круглым дубовым столом в обитых гобеленом креслах, которые никуда было не сдвинуть в этой тесноте, едва долетали до галереи.
Раздвижная дверь соединяла гостиную со столовой, и стол на двадцать четыре персоны заполнял все пространство настолько, что у свободной части стола помещалось в лучшем случае двенадцать человек. Массивный буфет, фасад которого, украшенный колоннами, лишь на несколько сантиметров не доставал до потолка, пришлось распилить на части, а потом снова склеить, иначе его ни за что было бы не втащить в это помещение. Он занимал все оставшееся место в столовой, а единственным ее украшением, усладой для глаз, убежищем и пристанищем в этом сокрушительном нагромождении вещей была мозаика, составленная из балтийских раковин и из камней, собранных в Высоких Татрах, изображавшая польского орла.
За окнами шевелились на ветру густые плети плюща, погружая комнаты в полумрак, и эти обломки воспоминаний о другой стране пробуждали благоговейные священные чувства, словно здесь находился последний польский храм на чужой земле. Графиня поддерживала эту атмосферу, сохраняя величавую прямую осанку, нося традиционные польские платья, украшенные старинными узорами, она опускала усталые веки, и грустное звучание ее голоса наполняло комнаты, призывая хранить и вечно помнить.
