Густав лежал в углу на полу, на твердом ватном матрасе, под головой у него была попона. Он смотрел поверх кресла, в котором, сгорбившись, сидел дядя и непрерывно качал головой, и видел квадратик окна и одинокую звезду в черном ночном небе. Нога пульсировала, боль ширилась, казалось, что рана становится все больше и больше, что она расползлась уже по всему телу, его начало лихорадить, в раскаленном мозгу проносились разноцветные яркие образы, они сливались воедино, рассыпались, возникали вновь: огненно-красные, ядовито-зеленые, ярко-фиолетовые, ослепительно-желтые – «Такова жизнь». Он видел себя в серой армейской шинели с красной повязкой на рукаве, ружье висит через плечо дулом вниз, он в карауле у пулемета рядом с вокзалом – «Такова жизнь». Вокзал превращается в театр «Аполлон», в это византийское строение с гнутыми арками, красочными эркерами, сияющими куполами и башенками, которые тянутся к небесам, перетекая одна в другую, и все это громоздится и растет вверх: эркер на эркере, купол на куполе, бесконечные башенки одна на другой – «Такова жизнь», – и в этом здании совет рабочих и солдат, стоя в свете рампы среди жонглеров, эквилибристов, фокусников, воздушных гимнастов, попирающих смерть, стоя на трапеции, среди мимов и рейнских юмористов, среди солистов балета на воде, конферансье и девочек по вызову, в здании на 3500 мест в партере и ложах, в грандиозном помещении этой Айя-Софии легкого жанра, – «Такова жизнь», – провозгласил, что он, совет, а вместе с ним народ берет власть в свои руки. «Новое время началось для Германии. Да здравствует мир, да здравствует свобода! Да здравствует братство всех народов на земле, их слияние в единую демократическую и социальную республику!» – «Такова жизнь», – и те, кто держал красное знамя, дрались с теми, кто до сих пор размахивал черно-бело-красным, они стреляли друг в друга, и в парке Тонхалленгартен под старыми романтическими деревьями, под угасшими теперь белыми шарами фонарей, которые, как зябнущие чайки, недвижно сидели на железных дугах на одинаковом расстоянии друг от друга, были объявлены и при всеобщем одобрении приняты двенадцать пунктов, – «Такова жизнь», – и высокие чины городского магистрата бежали, они летели над городскими крышами, над театром «Аполлон», а в это время заключенные, которых освободили из тюрем, танцевали на улице, слепой шарманщик наигрывал скрипучий вальс, – «Такова жизнь», – и народ бежал по улице Карла Либкнехта, которая прежде называлась Кенигсаллее, бежал по улице Розы Люксембург, бывшей Кайзер-Вильгельм-штрассе, по улице Спартака, бывшей улице Гинденбурга, – «Такова жизнь», – и Густав размахивает ружьем перед носом у редактора газеты «Дюссельдорфские новости», которая теперь называется «Красное знамя Нижнего Рейна», и печатает на первой странице программу Союза Спартака, составленную маленькой дикаркой Розой из Польши, а «Дюссельдорфский ежедневный листок» называется «Народная воля» – «Такова жизнь».

Революция! Красные флаги развевались над городом – на больших домах, на мосту через Рейн. Революция! Никто толком не знал, что это такое. Революция! Это означало, что все будет по-другому, но как, как именно, кто ж его знает, денег не было, а без денег жить нельзя, но какая же революция, если у людей есть деньги, – «Такова жизнь».

Прибыли матросы из Киля, то и дело слышались песни и возгласы: «Эй, на шлюпке!», они мечтали о больших парусниках свободы, о гордых пятимачтовых покорителях морей, а люди, уставшие от очередей за супом, за картошкой, за брюквой, от продуктовых карточек, мечтали о том, чтобы настал наконец предел этим земным мучениям, этой беспросветной нужде, этой голодной бесприютности, – «Такова жизнь», – они, преисполненные надежды, по доброй воле мчались в этом общем хороводе, вьющемся по улицам без конца и без цели, похожем на лабиринт, и пляска смерти день и ночь не прекращалась, увлекая людей в сонный парк Тонхалле, пьяно проносясь по ратуше и пугая граждан, неистовствовала в свете прожекторов на сцене театра «Аполлон», становясь главным номером программы в этом «самом большом варьете Европы», грандиозной пантомимой в масштабах государства, – «Такова жизнь», – и кайзер Вильгельм на коне, в сопровождении шумнокрылых ангелов смерти и мира, с лязгом и цоканьем удалился в каморку над сценой истории, где обычно сидят кукловоды, да так там и сгинул, а народ по ошибке забрел в оркестровую яму и многоголосо, на все лады стал взывать о помощи, и этот чудовищный дисгармоничный гам перерос в неистовый хохот, и пляска смерти обернулась карнавалом, когда революция родила нового бургомистра, и он представился: «Шмидтхен», – «Такова жизнь», – и когда генерал, который в имени не нуждался, именовался просто «генерал» и всегда знал, что надлежит делать, подчиняясь приказам из Берлина и используя свой добровольческий корпус, превратив веселый карнавал в мрачный день Великого поста, то есть применив тяжелые орудия, завоевал Обербилк, улицу за улицей, дом за домом, подобно тому как в 1848 году прусская армия с помощью пушек взяла центр Дюссельдорфа – Старый город, – генерал ворвался в эту со всех сторон окруженную высоким и широким железнодорожным валом, почти неприступную крепость Обербилк, в которой красный цвет был цветом жизни и люди называли друг друга «товарищ», – «Такова жизнь».

Густав лежал, обессилев от боли, изнуренный треском взрывающихся гранат, извиваясь от ярости, совершенно беспомощный, в углу, где на стене отслаивались обои и под верхним слоем виднелись старые узоры. Когда он снова пришел в себя, тем давним утром, – старый, тихий, уютный, безобидный и самодовольный Дюссельдорф канул в прошлое, Густав лежал в комнате один, сжимал в руке железнодорожные часы своего деда, которые мирно тикали, и, почувствовав легкую саднящую боль, увидел, что на ноге у него открылась красная язва.

«Тяжелую, кровавую жертву принесла община этой долгой войне, самой большой и самой чудовищной в мировой истории. Сотнями исчисляются мужчины и юноши из Ротхаузена, которые на полях кровавых сражений принесли в жертву во имя Родины и Отечества самое ценное и дорогое – свою жизнь. Пусть многочисленные имена дорогих нам покойных навеки золотыми буквами будут вписаны в историю нашей общины».

Эти слова написал учитель Тобиен в той книге, которую вручили Марии в торжественной обстановке, с надписью от бургомистра. История общины Ротхаузена близ Гельзенкирхена в ржаво-красном переплете, таком же красном, как земля, на которой все они жили, книга истории той общины, у которой вовсе не было никакой истории до тех пор, пока в ее непаханой земле не нашли уголь и пока на угодьях Дальбуша не сделали проходку первой шахты, а потом появились и другие шахты, и среди разбросанных там и сям крестьянских лачуг возник первый шахтерский поселок, прямо через поля были наскоро проложены рельсы новой железной дороги, а вокруг все росли и росли шахты. Подобно тому как росли поселки золотодобытчиков вокруг золотоносной жилы в легендарной Америке, здесь, на легендарном западе Германского рейха, на Руре, города вокруг угля и железа быстро срастались в один гигантский город. История домишек, прилепившихся к шахте Дальбуш, завершалась великой войной, а в напечатанном красивым шрифтом приложении, где был изображен орден Железного Креста, содержался «почетный перечень павших воинов, которым сия книга да послужит вечным надгробием», как писал учитель Тобиен, и в этот список имена отца Марии Йозефа Лукаша и брата ее матери Франца Новака были навеки внесены не золотыми, но тяжелыми черными буквами. «Вечная наша память и благодарность павшим героям. Склонимся перед их именами. Пусть сей пример безграничной самоотверженности послужит гражданам образцом для подражания, образцом верного служения обществу, и тогда всходы нового времени, укрепленные героической гибелью этих честнейших людей, принесут нетленные плоды во благо и процветание нашей общины и нашей Родины».

Многие поговаривали, что учитель Тобиен уже произносил все эти слова на открытии памятника героическому кайзеру у главных ворот шахты. Героического кайзера переплавили, герои мертвы, а оставшиеся в живых сидели в ратуше на памятном вечере, все рядочком, словно на церковной скамье, собрались все близкие и дальние, самые близкие и совсем дальние родственники, которых нужно было называть «дядя» и «тетя», двоюродные и троюродные, и разбирались во всем этом хитросплетении родства только старики, родственники в большинстве своем жили в Гельзенкирхене или неподалеку от него, они образовывали разветвленный клан и, несмотря на все невзгоды, держались вместе, словно связанные единой нитью.