Все любили этот магазинчик не только потому, что он был для людей чем-то вроде клуба, куда хотя бы раз в день наведывались все жители окрестных домов. Он был жизненно необходим людям в первую очередь по той причине, что здесь всем и всегда давали в долг, а тем, кто уже ничего больше не мог записать себе в долг, так как был безработным и его страничка в толстой долговой книге была уже исписана вся до краев, – таким людям предоставлялась официальная возможность украсть немного самых необходимых для пропитания продуктов. Обронски и Болье в таких случаях начинали чересчур усердно разглядывать свои весы, с интересом смотрели в окно либо принимались пересчитывать бутылки с уксусом и постным маслом, ибо они очень хорошо знали: как только у этого человека появится работа, украденные товары он оплатит в первую очередь, раньше тех, которые записаны в долг, а они будут разыгрывать ошарашенных продавцов и на чистейшем литературном немецком языке – поскольку оба были когда-то прежде придворными актерами, – строя удивленные мины, заведут свой обычный дуэт: «Да что вы! Разве вы еще что-то должны? Значит, мы просто забыли за вами это записать. Просим прощения за эту оплошность», – и таким вот простым способом они сберегали гордость мужчин и женщин, которые еще месяц или два тому назад, стыдясь всех и вся, молчаливо негодуя на свое горестное положение, сунули в продуктовую сумку или в карман штанов пару картофелин или морковок и, сторонясь прилавка и кассы, поджав губы, выходили из магазина. И поэтому обоюдная радость в день уплаты долга была искренна и неподдельна, покупатель, который столь долго ходил в безнадежных должниках, переступал порог магазина с кошельком в руках, чтобы все вокруг могли видеть: сегодня состоится оплата, Обронски и Болье пританцовывали за прилавком, как два медведя, и, сияя, поздравляли: «Что, снова получили работу? Ну, мы рады за вас», а краешком глаза примечали, как снова кто-то улучил момент и кинул за пазуху пару картофелин.
Так что у Обронски и Болье была постоянная и верная клиентура, которая приходила сюда и в худые, и в добрые времена, и благодаря ей магазинчик держался на плаву без всяких калькуляций и без бухгалтерского учета, ибо в этом оба хозяина ничего не смыслили, и слава богу, ведь покуда в кассе были деньги, оба свято верили, что у них есть прибыль, а в конце года сочиняли некую сумму, которую и заявляли налоговой инспекции как прибыль; их «обеспечение по старости», как они именовали свой магазинчик, процветало, тогда как с калькуляциями и бухгалтерским учетом они вылетели бы в трубу. Обронски и Болье, оба кругленькие, счастливые, неподвижно стояли за прилавком, а если кому-то из них приходилось покидать свое привычное место и выходить из-за прилавка, то они с танцевальной ловкостью, повиливая бедрами, обходили один другого, они даже сидели в одинаковых позах, словно два старых, заслуженных цирковых медведя, и различить их сразу можно было только по тому, что у одного был стеклянный глаз – по его словам, несчастный случай, сцена с фехтованием, – а другой носил барочный парик с локонами – из тщеславия, как он сам признавался. Поскольку всем покупателям известно было, где лежит товар, то каждый брал то, что ему было надо, клал на весы, Обронски взвешивал товар при помощи гирь, Болье записывал стоимость, и всякий раз, в зависимости от того, входил покупатель или выходил, они на театральный манер называли это «арриве» и «де-пар», они хором кричали: «Добрый день!» или «До свиданья!» Они сожительствовали, и все об этом знали, но это никого не смущало. На площадке за домом стоял их жилой вагончик, который они купили у циркачей. Они и жили в тесном кругу цыганских повозок, населенных бесчисленными семьями цыган, которые обитали здесь с самого начала, раньше других осев тут и обретя свою родину.
Если солнце стояло уже так высоко над домами, что лучи его падали прямо на жилые вагончики, большую часть года остававшиеся в тени, Обронски и Болье приводили в порядок свой вагончик, красили его заново и отправлялись в путешествие. Артистическая карьера друзей нашла свое воплощение в представлениях кукольного театра, которым они отдавались со всей страстью и непередаваемой грацией; они выступали с ними на ярмарках в маленьких деревеньках вокруг Дюссельдорфа, их там обожали, ждали каждый год с нетерпением, а они, дурачась, словно шаловливые дети, болтая во время представления на разные голоса, путешествовали по этому маленькому миру всегда с собственными спектаклями, самодельными куклами и костюмами. А когда лучи солнца снова начинали падать косо в окна вагончиков, они, обладая чувством трезвой реальности бывалых актеров, возвращались в свой магазин колониальных товаров, где Фэн, все лето отважно заменявшая их и в самые жаркие дни обслуживавшая покупателей, к негодованию Густава, в купальнике, передавала им из рук в руки толстую конторскую книгу, и оказывалось, что количество сделанных в долг покупок совпадает с перечнем товаров на складе, то есть все то, чему надлежало быть на полках, из магазина унесли, а касса была пуста, как никогда, ибо Фэн по натуре своей склонна была делать подарки.
Цыгане, которые жили на площадке за домом, круглый год развлекали жильцов своими искусствами. Шпагоглотатели и пожиратели огня, танцующие дервиши и разрыватели цепей во мгновение ока превращались в трехэтажную пирамиду и, с трудом удерживая равновесие, жонглировали всем, что им бросала публика; женщины пели странные песни на незнакомом языке, кружились под бубен, ударяя им по бедру, волнами пуская по воздуху разноцветные ленты, пускались в буйный восточный пляс. Еще женщины заходили в дома, чтобы погадать по руке, мужчины точили ножи и ножницы, а если после их визита в хозяйстве чего-нибудь недоставало, то звучало привычное, понятное только жителям этих мест: «Пойду-ка спрошу цыган». Иной раз пропажа находилась, иной раз нет; если вещь находилась, то ее с сияющей улыбкой отдавали обратно и говорили «спасибо». Если цыганам нужна была какая-то вещь, они смело брали ее там, где находили, без особого стеснения. Ведь если она понадобится, то ее хватятся и заберут обратно, значит, этому человеку она, оказывается, тоже нужна – вот и все. Если же владелец не объявлялся и тем самым откровенно заявлял, что в этой вещи вообще не нуждается, то рано или поздно она попадала к Обронски и Болье, у которых на сей случай был заведен особый уголок «подержанных вещей». И если кто-нибудь вдруг вопил: «Гляди, да это же моя кастрюля!» – то он тут же получал свою кастрюлю совершенно бесплатно. А случалось, что кто-то по дешевке выкупал вещи, которые когда-то ему принадлежали, просто потому, что уже забыл, что такие вещи у него были, тут действовал закон справедливого выравнивания. Но как только кто-нибудь прикидывался дурачком и начинал утверждать, что-де этот цветочный горшок на самом деле его, надеясь получить его даром, Обронски и Болье разгадывали хитрость сразу, их было не провести, такое поведение покупателя расценивалось как свинство, то есть, считай, злодейство. Такого покупателя вышвыривали из магазина немедленно.
Людей, подобных добряку Герману, в Дюссельдорфе называли «стильными попугайчиками». Собственно говоря, он был почтальоном, но, зайдя после почтамта домой, он ставил на пол тяжелую кожаную сумку с письмами, быстро разносил заказные, а остальные разбирали дети, игравшие неподалеку, да соседи – каждый выбирал в сумке письма, которые мог занести по пути.
А добряк Герман быстро переодевался, аккуратно вешал на плечики форму почтальона, надевал черный костюм из тика и вязаный джемпер и отправлялся «в турне», как он сам это называл, потому что по совместительству он был еще и торговым агентом, рекламирующим вещи повседневного спроса, такие как постельное белье, швейные иглы, английские булавки, расчески, фартуки, подтяжки, ремни, и оформлял и более крупные заказы по каталогам. Поэтому в своем квартале он знал всех и как почтальон, и как торговый агент, а все узнавали его и в форме почтальона, и в комбинезоне, он же комбинировал свои наряды и носил иногда джемпер с цветочками в комбинации с форменными брюками или форменную куртку с брюками из тика, но при этом был неизменно в белых гамашах поверх ботинок, волосы же носил сильно напомаженными. Вечером он в третий раз сменял свой наряд и облачался во фрак, составлявший предмет зависти всего квартала, и шел играть на скрипке в городские рестораны, на пианино ему аккомпанировал его старший брат, а около пианино всегда стояла почтальонская сумка, туго набитая нотами. Он ловко пиликал свое попурри, рассчитанное на любой возраст, и чутко подстраивался к публике, поэтому всегда создавал уместный фон к трапезе состоятельных граждан, он с чувством аккомпанировал разговорам серьезных дам и господ, чуть добавлял пыла, заметив в зале подвыпивших дельцов, а влюбленным парочкам наигрывал тихо и нежно.
