Охваченный страстью к изобретательству, которая царила в жилых кварталах Обербилка, он брался проектировать все – от разного рода механизмов до целых фабрик. Анархист по складу своего мышления, целеустремленный в своих действиях, общительный, остроумный, сообразительный, ироничный, принципиально ни во что не верящий, он был воплощением светского человека, которому ничто на земле было не чуждо, для которого большинство людей были никак не творения Господни, а проклятая свора непроходимых тупиц, которым никогда не суждено ничего понять, которые раз и навсегда впряглись в упряжь и тащат на себе карету с неким царствующим господином, обеспечивая вращение Земли, и поскольку этого не изменить, то приходится поразмыслить, как из всего этого выпутаться. Его образ жизни, манеры и знания позволяли ему без всякого труда перескакивать из высших слоев общества в низшие, и наоборот, сначала принять стаканчик шнапса в забегаловке на углу в компании рабочих, а потом с видом знатока потягивать искрящееся мозельское или душистое рейнское в компании советников коммерции.
Между тем он жил в квартире, которая для Обербилка считалась приличной, – в таких проживали зажиточные буржуа, – наголо брил голову и в основном проводил время, сидя на кожаном диване возле своей обширной библиотеки, которая, пополняясь по большей части книгами по естественным наукам, занимала уже почти всю стену, причем социалисты первой волны и Шекспир располагались в непосредственной близости от дивана – только руку протянуть. Стена напротив была затянута полотном с изображением города Дюссельдорфа, полученным в подарок от одного художника-декоратора. Поскольку предназначалась она для созерцания с расстояния в тридцать метров, то с кожаного дивана Густав мог видеть только мешанину ярких красок, в которых терялись очертания города. Часто в его жилище с улицы приходили дети и пытались отгадать, где на картине может быть река Дюссель, а где Рейн и башня Ламбертустурм, они принимались малевать сверху своими красками, прорисовывая контуры города, и со временем все линии удвоились, однако силуэт города не прояснился. Фантастическое полотно, на котором терялась граница между далеким и близким, идеально соответствовало ходу мыслей Густава, которые, не сковывая себя реальностью, открывали в этой картине собственную действительность.
Стоило с дивана бросить взгляд в окно, и взору открывался роскошный вид на дом напротив, который служил приютом сначала какому-то владельцу фабрики, потом – управляющему производством, потом – цеховому мастеру, далее – сразу нескольким мастерам и подсобным рабочим и наконец – только рабочим. Фасад сохранился во всем своем великолепии, и похоже, что фабрикант, который когда-то строил дом в полном соответствии со своими вкусами, воображал себя непобедимым охотником, ибо фасад был не просто украшен, он был весь утыкан тупо взирающими на вас, изваянными в камне головами лис, зайцев, кабанов, горных коз, косуль, благородных оленей, там были даже медвежьи головы и лапы. Расположение всех этих красот, а также обрамляющие их охотничьи псы, ружья, загонщики оленей и ловчие сети при первом же взгляде на них возбуждали подозрение, что ни архитектор, ни каменотес никогда в жизни не бывали в настоящем лесу. По воображаемым лугам фасада прелестным хороводом тянулись ангелочки, роняя цветы и вия венки, эдакая «дикая охота» фабриканта, они все вместе поддерживали герб рода – широкий щит, который водрузил сюда архитектор, питая лучшие надежды относительно родовитости своего хозяина, но, поскольку господин фабрикант ни титулом, ни благородством, по всей видимости, не вышел, сей щит, лишь слегка тронутый пометом гнездящихся под крышей голубей, по-прежнему оставался девственно-чистым и ровным, не тронутым резцом изобретательного творца, и привлекал взор своей голой незамысловатостью. «Иоанн Безземельный» – так прозвал Густав этот герб, как всегда памятуя о Шекспире. Он намеревался в будущем купить этот дом, собственноручно высечь на пустом месте герб семейства Фонтана, представляющий собой фонтан в лучистом венчике брызг, и собственноручно же сколоть с фасада всех зверей и ангелочков, обнажив скромный ренессансный фасад.
Лежа на своем кожаном диване, он мечтал о маленькой фабричке, где все ради интереса и удовольствия будут заниматься своими изобретениями, эти изобретения они все вместе без особого труда будут продавать, чем станут зарабатывать себе на хлеб, а ему обеспечат небольшой доход как скромному участнику всего процесса, и у него будет время, чтобы читать, размышлять и при случае что-нибудь изобретать, а эти изобретения будут, в свою очередь, развивать и доводить до ума все остальные, и так до конца дней, все они будут работать в едином коллективе над созданием полезных вещей, применяя законы механики, именно так он это формулировал. Будучи человеком, который отвергал любое ограничение своих мыслей догматическими истинами, он придерживался мнения, что в вопросе с перпетуум-мобиле не все детали продуманы, и пусть даже эта задача не имеет решения, но на пути к этому решению можно открыть кое-что новенькое. Поэтому каждый вечер он принимал свою «идеальную духовную позу», то есть удобно располагался на своем кожаном диване, ложился на спину и, вооружившись карманным фонариком, направлял луч на потолок, где с помощью кнопок были прикреплены разнообразные наброски, чертежи, планы, синьки. Освещая себе путь фонариком, он начинал мысленное путешествие по этому собору духа, по небосводу своих изобретений. Новые идеи он фиксировал на бумаге, сидя на полу, потом вешал их на потолок поверх прежних рисунков, снова ложился и долго размышлял, следуя за лучом фонарика, который вел его по идеальным фабрикам будущего. Каждые четверть года собор обрушивался: небосвод, окутанный облаком пыли и отягощенный некоторыми фрагментами потолочной лепнины, валился на пол, вновь возвращая идеи Густава с небес на землю и обогащая старьевщика новой порцией макулатуры.
Кухонное окошко в квартире Густава выходило на внутренний двор какой-то фабрики, где рабочие таскали трубы, с удовольствием швыряя их на землю и наслаждаясь оглушительным грохотом; небольшая фабричная труба днем и ночью пускала по ветру дым, и ветер задувал этот дым в кухни и спальни то с одной, то с другой стороны. Дома лепились к заводам и фабрикам, а фабрики и заводы строили рядом с домами, поэтому из квартир можно было видеть, что делают рабочие, а рабочие видели все, что делается в квартирах. Дом со всеми его пристройками и надстройками представлял собой многоликий пещерный город, для непосвященных это был лабиринт с многочисленными ходами и выходами, и трудно было сказать, сколько человек здесь живет. Лабиринт коридоров позволял придумывать все новые и новые комбинации из отдельных комнат и квартир, быстро возводили стену и точно так же быстро сносили, дверь закладывали кирпичами, зато где-нибудь в другом месте она появлялась, и таким образом из больших квартир делали маленькие, а их при необходимости снова превращали в большие. Кто у кого что снимал, сказать было сложно, порой две семьи занимали одну квартиру, порой у одного человека была целая большая четырехкомнатная квартира, и три комнаты он сдавал, иногда какая-нибудь семья отгораживала себе внутри большой квартиры маленькую. Густав и Фэн соединили много маленьких комнат и сделали себе многокомнатную квартирку, состоящую из множества коробочек. Своя комната здесь была у отца Фэн, дети Густава Фридрих, Элизабет и Жанно жили в комнатках мансардного этажа, и все как-то размещались в этом улье, который, благодаря посменной работе его жильцов, всегда был полон жизни – утром, днем и ночью.
Прямо под окном той комнаты, где жил Густав, висела жестяная табличка, на которой буквами разной величины, то красными, то зелеными, вкривь и вкось была выведена надпись: «Обронски amp; Болье. Колониальные товары». Так назывался магазин, где продавались овощи и фрукты, разные в зависимости от времени года, а кроме того, чечевица, горох, фасоль, ячневая крупа, мука, манка, сахар, соль, растительное масло, уксус, селедка и картошка. Но главным товаром, который здесь продавался, была все-таки картошка, и поэтому оставалось загадкой, какие же товары можно считать колониальными – ну разве что кофе в зернах. Фэн частенько помогала хозяевам в магазине, а если и не помогала, то все равно целыми днями паслась здесь, ведь сюда каждый день приходило так много людей. Если Густаву надо было поговорить с Фэн, ему стоило только постучать палкой по жестяной вывеске, и Фэн в ту же секунду высовывалась во входную дверь, запрокидывала голову и зычно произносила: «Ну чего?» Как правило, после этого разгорался жаркий диспут о том, в котором часу честным людям положено бывает обедать. Фэн неизменно завершала переговоры, произнося своим сочным голосом: «У меня еще никто с голоду не помирал».
