— Зачем? — просипел отец, сплюнув на пол.

— Рыцари, карета герцога — они великолепны!

— Великолепны. — Он снова сплюнул. — Испания! Испания — вот это великолепно!

— Испания? Да что ты знаешь о ней? Ты никогда не уезжал из долины!

— Мне Витторио рассказывал. Испания великолепна.

— Значит, Витторио удрал в Испанию?

— Он капитан корабля!

— Ну да. А я король Франции.

— Ты завидуешь! — каркнул отец, погрозив мне пальцем. — Завидуешь!

— Дурак ты, — ответил я, сев на лошадь. — И я тоже дурак, что приехал.

Отец попытался швырнуть мне монеты, но пальцы их не выпускали.

Аббат Тотторини ждал моего возвращения. Его жирные щеки обвисли и тряслись от злости. Он прошипел, что все его вино выпито, а сыр и фрукты — съедены. Он, дескать, молит Бога о том, чтобы у всех моих детей выросли хвосты, а сам я подцепил французскую болезнь. Я ответил, что ему не следовало оскорблять меня до нашего отъезда, не то я расскажу Федерико, как он забавляется с монашками. И я не успокоился, пока не убедился, что слуги взяли с собой все недопитое вино и весь недоеденный сыр.

Чуть не забыл! Когда мы только подъезжали к аббатству, то увидели крестьянина, стоявшего посреди поля. Его тощее тело было одето в рубище, из которого торчали голые ноги, упиравшиеся в каменистую почву, как палки, оставленные на солнышке. Солдаты стали смеяться над ним, а он вдруг бросился бежать рядом с герцогской каретой, крича, что его дети померли с голоду, в то время как Федерико жрет, как свинья. Герцог высунул в окошко голову, чтобы посмотреть, кто там орет и почему, и тут крестьянин, лавируя между конями, вскочил на подножку кареты.

Oi me! Не знаю, кто удивился больше — крестьянин или Федерико. Рыцари в мгновение ока разрубили охальника саблями на куски. Он рухнул на землю, а то все продолжали кромсать тело несчастного, хотя душа его давно уже отлетела.

Федерико хотел поскорее добраться до Флоренции и остановиться у Бенто Вераны, богатого коммерсанта, который торговал с Корсоли. Большинство слуг остались в поместье, принадлежавшем Веране, но некоторые, и я в том числе, поселились в его палаццо с видом на реку Арно. Несмотря на то что Верана выглядел суровым аскетом с худым лицом и поджатыми губами, он обращался с нами уважительно, а в делах, говорят, был предельно честен. Дегустатора он при себе не держал и в первый же вечер за ужином сказал Федерико, что, поскольку считает его другом, ему будет обидно, если герцог побоится есть в его доме.

Федерико облизнул губы, не зная, что ответить.

— Ваша честь! — сказал я. — Герцог Федерико не боится, что его отравят. Просто у него деликатный желудок — в точности как у меня, и, пробуя его пищу, я могу предотвратить неприятные последствия.

Герцог кивнул, подтверждая мои слова. К сожалению, другие неприятности мне не удалось предотвратить так же ловко.

Флорентийцы едят иначе, чем это принято в Корсоли. Они употребляют больше овощей — тыкву, лук-порей, бобы — и меньше мяса. Кроме того, они любят шпинат с анчоусами, равиоли готовят с фруктами, а десерт — в форме гербов. А главное, они не злоупотребляют приправами, считая, что специи — это безвкусная похвальба своим богатством. Они вечно ходят с кислыми минами и так озабочены внешней благопристойностью, что она для них важнее сути.

Губы они вытирают не скатертью, а квадратными лоскутами, которые называются салфетками, и едят не с подносов, как мы, а с золотых тарелок, и к тому же прикрывают рот, когда рыгают.

— Мне приходится помнить столько всякой ерунды! — пожаловался Федерико за ужином. — Я почти не чувствую вкуса еды.

— Разве разговор за столом не важнее пищи? — отозвался Верана. Он считал свое богатство такой штукой, которой нужно управлять, а не наслаждаться, и ронял слова так осторожно, словно это были монеты из его кармана. — Неумеренное поглощение пищи ведет к обжорству, а оно затуманивает мозги, точно так же как неумеренное пьянство притупляет чувства. Поскольку тело вынуждено тратить энергию на переваривание, люди забывают о беседе и превращаются в скотов, молча набивающих животы. В моем доме первым блюдом в меню является разговор.

— Радость от прекрасных яств подобна радости от учения, ибо каждый пир — словно книга, — нараспев проговорил в ответ Септивий. — Блюда — те же слова, которые необходимо с наслаждением смаковать и переваривать. Как говорил Петрарка, «с утра я насыщаюсь тем, что вечером переварю; я проглотил мальчишкой то, о чем теперь лишь размышляю».

— В том-то и дело! — воскликнул Верана. — Быть рабом желудка вместо того, чтобы узнать за столом нечто новое, по-моему, недостойно человека. — Очевидно, тут он взглянул на лицо Федерико. Даже мне с моего места было видно, что губа у него отвисла ниже подбородка. — Ну да ладно, — сказал Верана. — Давайте приступим к еде. Только забудь о приправах, Федерико. Лучшая приправа — это общество добрых друзей!

Боже милостивый! Я молился про себя, чтобы Септивий не ляпнул что-нибудь еще, ибо лицо герцога было чернее тучи. Поэтому, когда Верана предложил тонюсенький блин, начиненный печенкой, который назывался фегателли, я откусил немножко и посоветовал Федерико не есть его. Он, мол, слишком тяжел для желудка. Федерико это понравилось.

— Ты видел рожу Вераны? — спросил он меня потом. — Молодец, Уго!

Я надеялся, что он велит Чекки дать мне золотую монету. Черта с два!

Верана рассказывал о том, что он почерпнул из книги какого-то голландца по имени Эразм, которую только что перевели на итальянский. После ужина он подарил экземпляр герцогу. Никто никогда раньше не дарил Федерико книг, и он держал ее в руках так, словно не знал, что с ней делать. Вернувшись в свою спальню, он швырнул книгу Чекки и приказал ее сжечь. Вскоре мы уехали из палаццо Вераны, поскольку Федерико заявил, что помрет с голоду.

Мне было жаль покидать Флоренцию. Хотя у флорентийцев и впрямь слишком зоркие глаза и острые язычки, они живут в прекрасном городе! Я видел их знаменитый собор и статуи на площади Синьории, а главное — Давида Микеланджело у здания городской ратуши. Мне хотелось поцеловать руки этого волшебного скульптора и преклонить перед ним колени, однако его слуги сказали, что он, к сожалению, уехал в Рим. Я повидал множество изысканных дворцов, построенных богатыми вельможами и торговцами, но больше всего мне понравились здания, принадлежащие гильдиям. Пока мы ехали в Болонью, я все время думал о них, и вскоре меня осенила идея. Раньше мне ничего подобного в голову не приходило, так что я пришел в полный восторг. Холмы по обеим сторонам дороги были покрыты роскошным ковром из красных, синих и желтых цветов. Я был уверен, что сам Всевышний должен жить тут, поскольку гармония и красота — отражение его души, и мою идею мне навеял этот дивный пейзаж. Поэтому я не сомневался, что Господь благословляет ее. Сама же идея заключалась в следующем.

Из всей прислуги, будь то камердинеры, горничные, конюхи, писцы или повара, дегустатор — самый бесстрашный человек. Кто еще рискует жизнью не раз, а дважды или трижды в день, просто выполняя свою работу? Честно говоря, мы храбрее даже рыцарей, поскольку те при встрече с превосходящим противником могут пуститься наутек. Я знавал многих, кто бежал в самом начале битвы. А дегустатор? Разве он может сбежать? Нет! Он каждый день идет в бой и остается в строю до конца сражения. Но раз существуют гильдии золотых дел мастеров, юристов, прядильщиков, ткачей, пекарей и портных, почему нет гильдии дегустаторов? Разве наша работа не важнее? Да от нас зависит сама жизнь наших властителей! Конечно же, гильдия дегустаторов не может быть многочисленной, тем не менее мы будем встречаться, обсуждать новые блюда, яды, противоядия и даже убийства.

Эти мысли помогали мне коротать долгие часы путешествия. Даже во время охоты на кабана я обдумывал обряд посвящения. По-моему, он должен быть суровым, но полезным. Я записал следующие правила.

1. Ученик дегустатора обязан голодать три дня, после чего ему завязывают глаза и дают крохотные порции яда, которые увеличивают до тех пор, пока он их не распознает. Если ученик выживет, это докажет, что у него есть способности. Если умрет — значит, не годится для такой работы.