— Что-то не так?

— Нет, ваша светлость.

Хотя я сам придумал байку про то, что кость единорога расколется надвое, если еда будет отравлена, как же я хотел сейчас, чтобы это было правдой! Вонзая зубы в каплуна, я воззвал к Богу Отцу, Иисусу Христу, Мадонне и всем святым. Потом я попробовал птицу на вкус. Спасибо тебе, Господи! Я уже говорил, что утратил вкус к яствам, и это чистая правда, однако стоило мне попробовать первый кусочек, как давно утраченное наслаждение разлилось по всем жилкам.

Мясо таяло — да-да, таяло! — у меня на языке. Идеально поджаренное на оливковом масле с капелькой горчицы, добавленной Кристофоро. Сочетание было столь неожиданным, что мои вкусовые бугорки не выдержали. Я замер, ожидая, что яд вот-вот обожжет мне нёбо. Но все было нормально. Я протянул поднос Федерико. Герцог взял в руку кусок грудинки и разделил его с Бьянкой. Эмилия с негодованием отвернулась. Я смотрел, как Джованни, Эмилия и Пия пробуют каплунов. Может, я ослышался? Или же Томмазо решил посмеяться надо мной?

Я вышел из зала, решив разыскать подлеца. Ни в коридорах, ни на кухне его не было. Гремел гром, ливень становился все сильнее. Неудивительно, что этот проклятый Сократ произнес тост! Он знал, что ему дали отравленный кубок. Но я не мог пойти к Кристофоро и сказать: «Ты, трус несчастный! Скажи мне, какое блюдо ты отравил, или я оторву тебе яйца, зажарю их в масле и втолкну тебе в глотку! Да, кстати… Ты положил туда болиголов или мышьяк?»

— Пора идти! — послышался чей-то голос. — Сейчас подадут второе блюдо.

На второе подали зобную и поджелудочную телячью железу с баклажанным соусом, суп из капусты, любимые колбаски Федерико и фаршированного гуся по-ломбардски, посыпанного толченым миндалем, тертым сыром, сахаром и корицей. Очень аппетитно выглядела также гусиная печенка, вымоченная в вине и сдобренная медом.

— М-м-м! — простонал Федерико и, протянув мне поднос, приказал: — Скорее!

Руки у меня тряслись, как с похмелья. Я попробовал кусочек мяса, ложку супа из капусты и откусил кусочек колбасы. Ничего особенного. Значит, гусь! Ну конечно, гусь! Федерико любил гусятину, это знали все. Я снова глянул на Эмилию с Пией. Обычно они вели себя за столом громко и шумно, но сейчас притихли, явно не желая привлекать к себе внимание.

Гуся поставили перед Федерико. В наступившей тишине раздавалось лишь чавканье гостей да шум дождя, барабанившего по окнам. Джованни почти ничего не сл. Над горами громыхнул гром.

— Еще вина! — крикнул Федерико, вытирая рот рукавом.

Я боялся, что, если он велит мне попробовать остальные блюда, я умру от страха. Откусив кусочек гуся, я сунул его под язык, готовый выплюнуть при малейшем подозрении. Когда я протянул поднос Федерико, он даже не взглянул на меня. Бьянка жадно поглощала то, что было у нее на подносе.

Я вдруг подумал, что если умру, то никогда больше не увижу Миранду. Мне необходимо было увидеть ее прямо сейчас, и, поглощенный этой мыслью, я перебил Федерико.

— Досточтимый герцог! — воскликнул я, показав жестом, что вот-вот описаюсь.

— Нет, — заявил Федерико и громко рыгнул. — Погоди до десерта.

Кристофоро сам внес в зал поднос с пирожными. И тут я понял: это десерт! Идеальное блюдо для того, чтобы подсыпать яд! Все знали, что Федерико любит сласти больше, чем гусей и каплунов вместе взятых. Каждому из присутствующих подали пирожные, испеченные в виде бобов и маленьких скелетиков из миндальных орехов и сахара.

— Ossi da morte!  [34] — улыбнулся Федерико. И протянул мне поднос. — Живо! — сказал он, нетерпеливо облизывая слюну с жирных губ.

Сверкнула молния. Снова громыхнул гром, Нерон залаял.

Я взял пирожное. Интересно придумал этот горбун! Скелетики… Я решил, что голову есть не буду, потому что головы любит Федерико — и любой, кто хоть немного пожил во дворце, как Алессандро, например, это знал и вполне мог положить туда яд. Я поднес ко рту крохотную ступню. И вдруг увидел, как с другой стороны зала на меня уставился Томмазо. Лицо его застыло, словно маска. Я понюхал фигурку, не в силах заставить себя открыть рот.

— Давай! — рявкнул Федерико.

— Ваша светлость! У меня есть основания предполагать, что Кристофоро…

Федерико бросил на меня такой злобный взгляд, что у меня слова застряли в горле.

— Ешь! — прорычал он.

Пия с Эмилией смотрели на свои фигурки. Джованни Иалил себе вина.

— За здоровье Миранды! — шепнул я и откусил у скелетика ступню.

Не помню, была она сладкой или нет. Я проглотил ее. За окном сверкнула молния, осветив желтые зубы, маленькие пронзительные глазки и надменные носы. Гром потряс фундамент замка, залаяли все собаки. Я сглотнул слюну. Мое горло! Я схватился за шею. Руки у меня дрожали. Тело сотрясалось, словно что-то пронзило его. Я поднял руку и показал пальцем:

— Джованни!

Изрыгая проклятия, я отпрянул назад, наткнулся на слугу и упал на пол, прижимая к животу колени и выгибая спину, как это делала отравленная кошка. Я задыхался. Мой язык молил о воде! Воды, воды! Я не мог совладать со своими ногами. Чтоб им пусто было! Они дергались взад-вперед, как бешеные. Я закричал. Стулья полетели на пол, стол перевернулся и встал на дыбы. Я услышал, как Федерико грозным голосом позвал Кристофоро, как визжали Эмилия и Пия, заглушая громовые раскаты. А потом раздался сабельный звон и такие душераздирающие вопли, от которых у меня застыла кровь.

По залу пронесся ветер, смешиваясь со вздохами умирающих. Чьи-то руки попытались меня поднять. Я поскользнулся и упал в лужу крови. Меня подняли снова и унесли из зала в комнату. Слуги бросились врассыпную, кто куда. Доносились крики и стоны мечущихся по коридорам людей. Потом дверь открылась, и я услышал два голоса.

— Боже правый! Ты когда-нибудь такое видал? — Я не сразу узнал дрожащий от страха голос Пьеро. — Он только в лицо нанес ей шесть ударов!

— И ее матери тоже, — отозвался Бернардо.

— А Кристофоро-то за что?

— Раз Уго отравился, стало быть, Кристофоро поменял скелетики.

— Но зачем?

— Не вижу никакого смысла. А как Алессандро?

— Он все еще умоляет его пощадить.

— А Джованни?

— Кто знает?

Шаги приблизились к моей кровати. Очевидно, Пьеро склонился надо мной, потому что я вдруг почувствовал запах жира, которым он смазывал волосы. Мне пощупали шею.

— Еще дышит.

Пьеро приподнял мне веко, затем другое и пристально вгляделся мне в глаза. Потом нагнулся послушать мое сердце, и запах жира от его лысой головы ударил мне в ноздри. Меня чуть не стошнило. Рвота подступила к самому горлу, но я не решился блевануть. Я сед и, вспомнив историю о Сократе, выдавил дрожащим голосом:

— Отдайте Томмазо десять скудо, которые я ему должен. После чего снова, как мертвый, упал на подушки.

— Что он сказал? — удивленно прошептал Бернардо.

Тут дверь отворилась, и Миранда с криком: «Ваbbо! ВаЬЬо!» — бросилась мне на грудь.

Она кричала так жалобно, что у меня разрывалось сердце.

— Дьявол борется за его душу, — сказал Бернардо. — И дьявол побеждает.

— Нет, babbo, нет! — крикнула Миранда.

— Так ему и надо! Он все испортил, — проворчал Бернардо, выходя за дверь.

Я услышал, как Пьеро шепчет Миранде:

— Пойдем со мной. Я дам тебе оливкового масла. Если ты вольешь ему в глотку масла, то, возможно, спасешь его.

— Скорее, прошу вас! — взмолилась Миранда.

— Не беспокойся, — хихикнул Пьеро. — Он выживет. Из коридора все еще доносились шаги снующих людей, крики и стоны. Слуги, заскочив посмотреть на меня, тут же убегали, будто опасаясь что-нибудь пропустить. Вскоре Миранда вернулась, приподняла мне голову и влила в рот оливковое масло. Через пару минут у меня началась такая рвота, что я мог бы изрыгнуть самого Иону. Миранда смеялась сквозь слезы и целовала меня.

— Babbo жив! — твердила она.

В комнату зашел Томмазо, брезгливо отвернувшись от моей блевотины.