Перемена королевской политики, воспринятая как нарушение крестного целования, заставила многих навсегда отказаться от поддержки кандидатуры королевича Владислава на русский престол. По-иному пошли дела в Москве после того, как там поняли, что никто и не думал решать внутренние московские дела и защищать столицу от самозванца, сидевшего в Калуге. Вместо этого начался безудержный грабеж казны, которую делили между собой бывшие воины Лжедмитрия II, перешедшие на королевскую службу и получавшие теперь свое заслуженное из оставшейся бесхозной казны московских царей. В уездах Московского государства, куда были отправлены фуражиры от «панов», сидевших в Москве, тоже казалось, что вернулись отвратительные времена самого тяжелого тушинского режима. Когда самозванец был убит под Калугой 11 декабря 1610 года, исчезла последняя причина, по которой еще можно было терпеть присутствие польско-литовского гарнизона в Москве. В городах началось земское движение, и примечательно, что среди восставших против Сигизмунда III (но пока даже не против королевича Владислава) оказались города, бывшие раньше оплотом власти царя Василия Шуйского, — Рязань и Нижний Новгород. Воевода Прокофий Ляпунов объединился в Первом ополчении с бывшими сторонниками калужского самозванца боярином князем Дмитрием Тимофеевичем Трубецким и предводителем казаков Иваном Мартыновичем Заруцким. Они начали подготовку похода под Москву для того, чтобы выбить сидевших там иноземцев во главе с Александром Госевским. В Москве военные действия случились еще до прихода Ляпуновского ополчения. 19 марта 1611 года началась резня в Китай-городе. Москва была сожжена, многие ее жители погибли в огне.
Общая беда объединила русских людей и сделала не такими уж существенными прежние противоречия. В ополчение вошли и бывшие ближайшие советники царя Василия Шуйского, и те, кто воевал против них с Тушинским Вором. Все стало несущественно перед лицом общего врага — Сигизмунда III. Не прошло и года после сведе́ния с престола царя Василия Ивановича, как его стали считать в одном ряду с другими «прежними прирожденными государями». Однако для самого бывшего государя это уже не имело никакого значения. Вряд ли князья Шуйские знали в своем заточении, сначала в Могилеве, а потом в Гродно, о том, что происходило в Московском государстве. Исключением были только рассказы о победе Сигизмунда III под Смоленском, когда город был все же взят штурмом королевскими войсками в первых днях июня 1611 года (официальным днем победы в Речи Посполитой считалось 13 июня по принятому там григорианскому календарю).
Король Сигизмунд III покинул Смоленск тем же маршрутом, что и пленный царь Василий Шуйский. Погрузившись на суда, он отплыл по реке Борисфен (Днепр) и достиг Орши. Оттуда путь короля лежал в Вильно, где он оказался 14 (24) июля, и на Варшаву. Там его торжественно встречали королева и королевич Владислав. 25 июля его приветствовал папский нунций Симонетти, а знаменитый иезуит Петр Скарга произнес проповедь, в которой нашлись слова и о поверженном московском царе: «А что особенно дивно — это низложенный царь, когда свои не доверяли ему и монастырской его страже: его отдали в королевские руки и с родным братом, который от его имени предводительствовал войсками, так что теперь пленник тот, кто сам был всей Москвы государем» [512].
В конце сентября 1611 года открылся общий сейм Речи Посполитой, где должны были состояться главные торжества в связи с удачным окончанием московского похода короля Сигизмунда III. Царя Василия Шуйского с его братьями привезли в Варшаву еще в августе и поселили в деревне Мокотове под столицей. 19 (29) октября 1611 года стал самым запоминающимся днем в жизни отставленного царя. Церемония предъявления князей Шуйских сейму была просчитана до мельчайших деталей. Московского царя посадили в королевскую карету и с особыми почестями (honorificentissime, как сказано в современном описании) повезли Краковским предместьем в королевский замок. Возглавлял процессию гетман Жолкевский, которому наконец-то воздали должное за все его заслуги перед Речью Посполитой. Гетман ехал в своей карете в сопровождении дворян, прибывших на сейм, своего двора и воевавшего вместе с ним «рыцарства». Царь Василий Шуйский находился в запряженной в шестерню открытой карете; он был одет в длинное белое парчовое одеяние, украшенное по краям золотой бахромой и шнурами. На голове у него была меховая «мармурковая» шапка (шлык) из чернобурой лисы. Шуйского можно было хорошо разглядеть: «не очень высокий, лицом округлый, смуглый, стрижен накругло, с редкой бородой, большей половиною седой, глаза воспаленные, угрюмые и суровые, нос продолговатый и чуть горбатый, рот растянутый» [513]. Впереди него сидели братья князья Дмитрий и Иван, а между ними находились королевские приставы. Так процессия доехала до королевского дворца, находившегося рядом с городской стеной, где гетман Жолкевский повел за руку царя Василия Шуйского на его Голгофу.
Дальнейшее известно не только из этого описания, но и по картине Томмазо Долабеллы, запечатлевшего памятное для короля Сигизмунда III представление царя Василия Шуйского с братьями сейму Речи Посполитой. Это событие было настолько дорого королю, что полотно Долабеллы стало одним из первых заказов для украшения королевских покоев в новой столице [514]. Лица царя Василия Шуйского разглядеть не удастся, он изображен спиной к зрителю в тот момент, когда гетман Станислав Жолкевский говорит речь в Сенаторской избе королевского замка, обращенную к восседающему на троне королю Сигизмунду III и королевичу Владиславу, названному в подписи к картине московским «императором». Все происходило в многолюдном окружении сенаторов и депутатов сейма, сидевших рядами справа, слева и напротив от королевского места, образуя прямоугольное открытое пространство, почти в центре которого поставили князей Шуйских. Таким образом, с высоты трона Сигизмунд III глядел на стоявшего перед ним с непокрытой головой и кланявшегося бывшего русского царя. Рядом с ним находился королевич Владислав. Настолько очевидной была эта иллюстрация «перемены человеческого счастья», что многие не могли не пожалеть того, кого некогда проклинали как самого большого врага своей страны, обвиняя его в гибели в Москве поляков и литовцев, приехавших на свадьбу Марины Мнишек. Отец Марины, сандомирский воевода Юрий Мнишек, сенатор Речи Посполитой, тоже находился в этом зале, что придавало дополнительный драматизм событию.
Но, главное, совершалось торжество Вазов над Рюриковичами. Именно эти воспоминания о вековой вражде витали в зале, когда князья Шуйские предстали перед сеймом и «королем его милостью». В первый момент царь Василий даже не смог скрыть своего «страха и боязни» перед лицом такого множества людей, присматривавшихся к нему с презрением, гордостью и осуждением. Наступил час гетмана Жолкевского, приготовившего знатную речь, в которой много было сказано о счастье короля Сигизмунда III, особенно о влиянии на дела Речи Посполитой взятия Смоленска и Москвы. Последнее, в условиях продолжавшейся осады русской столицы войсками земского ополчения, было явным преувеличением. Но кто в минуты эйфории обращает внимание на такие мелочи? Перед королем стояли князья-Рюриковичи — последние представители того самого рода, который веками был страшен всем соседним государям, не исключая могущественного турецкого султана. Сам царь Василий и его брат князь Дмитрий Иванович Шуйский, потерпевший от гетмана поражение под Клушиным. И теперь гетман Станислав Жолкевский отдавал всех трех плененных братьев королю Сигизмунду III, который и должен был решить их судьбу.
Подтверждая слова гетмана о том, что царь Василий Шуйский тоже просит «милосердия и милости», бывший русский самодержец низко склонил голову перед королем Сигизмундом III в поклоне, коснулся правою рукою «до земли» и потом поцеловал свою руку. Другой брат князь Дмитрий бил челом один раз до самой земли, а третий — князь Иван — уже «троекратно бил челом и плакал». Позор князей Шуйских на этом еще не закончился. Они согласились на этот ритуал, чтобы спасти свою жизнь, и должны были пройти его до конца. Представленные на сейме все же «не как пленники, но как пример переменчивого счастья», они получили королевское «прощение». После чего царь Василий Шуйский и его братья «были допущены к целованию королевской руки и целовали ее». Теперь слезы навернулись уже на глаза других участников сейма. Однако чувства тех, кого растрогала речь гетмана Станислава Жолкевского и «величие короля», были другого порядка, чем слезы, потрясшие младшего из братьев, князя Ивана Шуйского.
