Отец мой говаривал: «Никогда не верь правительству которое не может свои официальные таблички написать без ошибок».

Но про отца я вам попозже расскажу, потому что я уже и так опоздал на свою смену. Я въезжаю и в знак благодарности машу рукой сторожу, который открывает мне ворота, но на его лице, как и всегда, отсутствует какое-либо выражение. Я ставлю машину перед нашим блоком и иду на пост сиделки. Там — Оделия. На коленях у неё сумочка, а в глазах — немой укор. Она ничего не говорит, смотрит на часы, вздыхает и, прежде чем отправиться домой к своим голодным иждивенцам, с пулеметной скоростью выдает мне список событий, которые произошли за время её дежурства:

Иммануэль Себастьян: поел, принял лекарства, смотрел телевизор, ведет себя тихо.

Абе Гольдмил: поел, принял лекарства, писал на кухне, ведет себя тихо.

Урия Эйнхорн: поел, принял лекарства, большую часть времени спал.

Амос Ашкенази: поел, принял лекарства, бубнит себе под нос, ведет себя тихо.

Ассада Бенедикт: поела, приняла лекарства, говорит, что она мертвая, ведет себя тихо.

Деста Эзра: ведет себя тихо.

Ибрахим Ибрахим: поел, принял лекарства, из комнаты почти не выходит, ведет себя тихо.

Я сажусь и беру газету но не успеваю даже заглянуть в нее, как звонит телефон. Один длинный звонок, наверное, Кармель.

Умер её муж, что ли?

Кармель вышла замуж, когда ей было девятнадцать для того, чтобы избежать обязательной службы в армии. Она изначально планировала развестись с супругом, как только тот выполнит свой супружеский долг, освобождая её от армии, но когда уже пришла пора официально развестись (ей был двадцать один год, ему — двадцать семь), у него обнаружили рак головного мозга, и Кармель решила повременить с разводом. Это было три года назад. Её друзья и семья, — а особенно его семья — просто боготворят её за то, что она заботится о нем, как ангел-альтруист. Но Кармель говорит, что причина в другом. Молодая вдова рассматривается со значительно более привлекательной позиции, чем молодая разведенная женщина. Да и зачем мучиться с этой бумажной волокитой, когда можно позволить природе самой все завершить?

— Извини, я вчера ночью не смогла заехать. Он всё ещё жив.

— Ну в следующий раз.

— Но мне правда хотелось тебя увидеть. Тебя, только что с работы, покрытого этими шизофреническими бактериями с ног до головы.

— Они и сейчас на мне.

— Хорошо! Тогда я заеду вечером, и на мне везде будут эти раковые бактерии.

— А с чего ты взяла, что меня это заводит?

— Тебе нравятся болезни. Ты от них возбуждаешься.

— Да ну?

— Ну да. Поэтому ты и работаешь в больнице.

— Это всего лишь работа.

— Но ты-то это делаешь не из-за денег.

— А из-за чего?

— Ты там работаешь, потому что близость к болезни возбуждает тебя на самом нижнем уровне плоти. Тебя постоянно окружают больные, и это позволяет тебе удовлетворять желания и потребности твоего тела.

— Но это душевнобольные.

— Да тем более. Трахнуть кого-то в мозг вообще сильнее в сексуальном плане, чем просто трахнуть.

— То есть ты хочешь сказать, что я пользуюсь окружением больных для удовлетворения своих личных желаний?

— Именно этим ты и занимаешься. Ты эксплуатируешь невинных и беспомощных жертв ради собственного удовольствия. Ты — порнограф.

— Слушай, мне работать надо.

— Так мы займемся этим вечером?

— Чем — этим?

— Поиграем в доктора и тяжело больного?

— Я тебе позвоню, когда доберусь до дома.

— И не мойся!

— Ладно, не буду.

Я иду в «телевизионную» комнату. Все смотрят мыльную оперу. Я иду обратно на пост сиделки и просматриваю газету. Сначала я читаю отчет о деятельности Иерусалимского Фронта за велосипедные дорожки, затем — обращение Министра по Туризму, адресованное всем израильтянам, путешествующим за рубежом.

В свете тяжелого туристического кризиса, который мы сейчас переживаем, я был бы очень рад тому, чтобы в этом году вы поехали отдыхать в Негев, на Море Галилейское, в Иерусалим или на Красное Море. Небеса наделили нас прекрасной землей и известным во всем мире гостеприимством — зачем же мы отправляемся в дальнюю дорогу в чужие страны? Почему мы беспокойно блуждаем по планете, без цели исследуем другие страны и ищем успокоения в землях заморских? Возможно, эта национальная тяга к перемене мест поселилась в нас еще тогда, когда Сыны Израилевы веками скитались в поисках Земли Обетованной? Или, может быть, мы стали такими безнадежными странниками из-за того, что две тысячи лет были в изгнании? Или из-за того, что нам просто хочется отдохнуть от службы в армии и в запасе и избавиться от стресса, связанного с обеспечением безопасности.

В Израиле в армии служить обязаны все. А если по какой-то причине ты этого не делаешь, то про тебя говорят, что ты тратишь себя впустую. Человек, которого нельзя призвать на службу (с серьезными физическими недостатками, например), считается солдатским мусором. Я уволился из армии примерно год назад, после четырех лет службы и четырех лет в запасе. Как правило, в запасе ты остаешься до пятидесяти пяти лет, но мне удалось уволиться. Я думаю, я имею право немного потратить себя впустую.

Моя мама, естественно, не выносит саму мысль о том, что что-то тратится впустую. Однажды на кухне я уронил на пол кубик льда. Я поднял его и выбросил в раковину и тут мама как рявкнет: «Не выбрасывай лёд!»

— Мам, да это всего лишь кубик льда.

— Это хороший кубик. Уронил — так помой его и положи обратно себе в стакан.

— Мам, это замороженная вода.

— Это пища. Нельзя выбрасывать пищу.

Забавно. Маме удалили почку, и она пилит меня за мое решение работать медбратом, и ругает меня за то, что я трачу себя ни на что, но на самом деле это она сама идет в никуда. Да и мой отец, которому в прошлом году сделали замену митрального клапана, тоже не пышет здоровьем. Ну да ладно. Про них я все расскажу позже. Сейчас мне надо проверить, все ли в порядке в нашем блоке перед началом моей смены.

Амос Ашкенази сидит на пластиковом стуле перед телевизором и смотрит кино, периодически утирая нос рукавом своей фиолетовой футболки. Урия Эйнхорн сидит на диванчике. Его зеленая бейсболка одета козырьком назад, а очки особенно грязны. Иммануэль Себастьян и Ибрахим Ибрахим играют на ковре в «Монополию». Воздух спертый и затхлый, этакая тошнотворная смесь пота, пыли и табачного дыма. Я открываю окна, хотя и знаю, что не пройдет и двух минут, как они станут их закрывать. Им вечно холодно, даже летом. Даже если за окном сто градусов  [7], они все равно будут ходить в куртках и свитерах. Кроме Амоса Ашкенази. Этот всегда ходит в фиолетовой футболке.

— Не надо открывать окна, — говорит Ассада Бенедикт. — Пожалуйста! Я мёрзну.

— Надень еще один свитер.

Они все говорят, что я груб. Доктор Химмельблау говорит, что мне надо научиться игнорировать их. Опять телефон. Чего ей надо на сей раз?

— Сомнений быть не может. Миссия не провалена. Наоборот, мы смогли сильно и ясно заявить всем тем, кто сомневается в нашей способности править космосом: теперь, когда мы завоевали всю землю, до которой только смогли добраться, нам пора в открытый космос.

— Кармель, опять?!

— Теперь, когда мы превратили страдания евреев в успешную рыночную стратегию, её пора вывозить на другие планеты.

— Я тебя умоляю!

— И пока весь мир тратит время на пересадку вырванных с корнем олив или стоит в очереди за разрешением съездить в соседнюю деревню к врачу, мы сумели создать человека, который сможет увидеть мир с точки зрения Бога.

— Я тебя не слушаю.

— И это не просто человек. Это еврей. Самый настоящий еврей, который потребует кошерной еды и в космическом челноке. Кстати, — в американских космических кораблях есть стюардессы? Которые с важным видом дефилируют в мини-юбках по проходам между кресел и раздают космонавтам эти маленькие пластиковые подносики?