— Но как они это делают?

— Не знаю. И как?

— Пешком. Они выходят в поля, и поля огромные, и пешком орошают эти проклятые поля, как если бы это были не поля, а огороды. Видите, к чему я клоню?

— Ага.

— Вот именно. Вот в этом-то все и дело.

— Точно.

— Так почему же мы забыли?

— Мы уже почти в Тель-Авиве.

— Я быстро. Самое главное. Никаких проблем с гоями. Наше предназначение — унаследовать их земли, их предназначение — исчезнуть. Освободить пространство для тех, кому оно было обещано. Если мы ступили куда-то — это наше место. И все это знают. От Египта до Ливана, от Евфрата до Средиземного моря. Мы должны внушать им ужас, а не наоборот. Разве вы не согласны? Уверен, что вы согласитесь.

— Мы уже почти у Центрального штаба.

— Уже? Ну, расскажите о себе. Чем вы занимаетесь?

— Я? Я — писатель.

— Правда? И о чем вы пишете?

— Подумываю написать о реколоризаторе  [33].

— Плохая идея.

— Почему?

— Вам ни за что не поверят.

— Кто?

— Гои.

— Это почему?

— Уж поверьте мне. Я ездил в Америку в прошлом году. Встречался там с христианами, которые нас поддерживают. Хорошие они люди. Ну, вот мы выпили, стали рассказывать смешные истории. Я им рассказал про реколоризатор.

— И что?

— Не поверили, решили, что я лгу.

— Да это смешно. Все знают про реколоризатор.

— Только не в Америке. Они говорят, это технически невозможно. Решили, что я это придумал.

Я останавливаюсь на парковке возле центрального штаба. Без двадцати семь.

— Рафаэль Бен-Барух, из Ариэли. Спасибо, что подвезли.

— Очень приятно.

— Удачи вам с книгой. Пришлете мне экземпляр, как напечатаете, хорошо?

— Она на английском.

— На английском? Вся книга?

— Да.

— Почему?

— Не знаю. Я просто пишу её на английском.

— Вот видите, о чем я? Всё забыто.

— Я все равно пришлю вам, как напечатаю.

— Не стоит беспокоиться. Спасибо, что довезли.

Он выходит. Я бегу к кабинке охраны и отдаю свой гостевой пропуск. Постовой смотрит на меня секунду, словно пытается что-то вспомнить, потом отдает мое удостоверение. Я засовываю его в бумажник и забираюсь в машину. Шесть сорок пять. Быстро! «Фазз» закроется через пятнадцать минут. Налево по Арлозорова, потом опять налево по Блоха, мимо здания муниципалитета на Фришмана, на Мазарик-сквер. Тут на Заменхоф можно где-нибудь припарковаться. Вот так. Самое то. Без десяти семь. Славно. Десять минут — огромное количество времени, как говорят в армии.

И уж если вспомнить про реколоризатор, то вот кое-что абсолютно бессмысленное, зато грамматически верное: Ибрахим Ибрахимовы бесцветные зелёные мысли яростно спят.

Я подбегаю к магазину, но он закрыт. Я снова дергаю дверь. Закрыто.

— Они закрылись.

Я поворачиваюсь. Кто-то сидит на тротуаре, скрестив ноги по-индийски. Может, постарше меня, но совсем ненамного. Опирается спиной на витрину магазина. На тротуаре лежат блокнот и пачка сигарет с ментолом. У неё впалые щеки, большие глаза, короткие черные волосы, на голове коричневая шапочка, длинный черный шерстяной свитер длиной прямо до потрепанных ковбойских сапожек, коричневые вельветовые джинсы; худые ноги, худые руки, спичечные пальцы; пальцы держат ручку и сигарету.

— Без десяти семь, — говорю я.

— Знаю. Там нет пластинок.

— Серьёзно?

— Я сюда аж из Иерусалима приехала, — говорит она, — но, судя по всему, они закрылись. Совсем.

Я прикрываю стекло руками и наклоняюсь посмотреть внутрь. Стекло грязное, внутри темно и пусто. Ни пластинок, ни постеров на стенах, ни кассы — только пустые полки. Я оглядываюсь на неё. Она встаёт.

— И долго вы тут сидите?

— Часа два. Но тут все заброшено. Думаю, пора домой.

— Вы в Иерусалиме живете?

— Да.

— Я тоже.

— Да? А где?

— В Грик-Колони. Ну я переехал. Сейчас живу в Кирьят-Менахеме.

— А я — в Кирьят-Йовеле.

— Я там вырос. Какая улица?

— Гватемала.

— А я жил на Боливии. Подвезти вас?

— Было бы здорово. Спасибо.

И мы идём обратно на Заменхоф-стрит. Я устал. Движение опять медленное. Выберемся на шоссе — будет быстрее.

— Спасибо, что взяли меня с собой. Я — Молли. Молли Бэдж. Надеюсь, я вас не обременяю.

— Не обременяете, Молли Бэдж.

— Люди меня обычно боятся и не хотят подвозить.

— Почему?

— Потому что я так выгляжу.

— И что с этим не так?

— Людям не нравятся скелеты, им нравятся те, кто показывает, что готов сражаться за удовольствия.

Это напоминает мне о том, что я начисто забыл про Йеменскую кухню и про гамбургер. Невелика потеря. Поем дома. Опять идет дождь, но на шоссе довольно пусто, как я и думал, так что я еду быстро. Я ставлю кассету «Tools of the Trade».

— Это Carcass?

— А вы откуда знаете?

— Мне нравится Carcass, — отвечает она, — я ходила на них, когда они приезжали.

— На концерт?

— Да. А вы?

— Конечно, — отвечаю я, — я у них брал интервью для «Кэпитола».

— Правда?

— Я поездил с ними немного, — говорю я, — вроде играл на гитаре с Майклом Эмоттом, пока мы слушали King Diamond в автобусе.

— Класс, — говорит она. — Какая у вас любимая песня?

— «Еxhume to Consume». У вас?

— «Swarming Vulgar Mass of Infected Virulency». Довольно типично. Девчонкам всегда нравится «Swarming Vulgar Mass of Infected Virulency».

— Они клёвые, — говорю я, — вам довелось с ними пообщаться?

— Не совсем. Я вообще хотела стать группи. Хотела переспать с Биллом Стиром, но куда мне до этих молоденьких в купальниках из Тель-Авива. Я взяла у него автограф на диске «Necroticism» и сказала ему, что я поэт из Иерусалима. Он не заинтересовался.

— Ну, из того, что я видел, молоденькие в купальниках его тоже не особо впечатлили. Он был весь в музыке. Он насчет этого очень серьёзен.

— Билл Стир?

— Ну да. Кен Оуэн сказал мне, что иногда Билл настолько концентрировался на игре, что забывал свои собственные аккорды. Он терялся, и тогда Кен или Майкл напоминали ему, куда надо поставить пальцы.

— Ну, а может, он был не в настроении для поэзии.

— А вы правда пишете?

— У меня в прошлом году вышла первая книга.

— Как называется?

— «The Badge of Honorexia». По-моему, у меня она даже с собой.

Приплыли. Теперь мне ещё и слушать её стихи в её исполнении.

— Курить можно?

— Конечно.

Царапины, дыры от пуль, слюни, дым. Плевать. Все равно я буду дома через сорок минут, я буду далеко от этого нескончаемого роя голосующей мошкары, которую Бог наслал на меня с рек Египетских и Ассирийских. Ну почему я должен быть национальным развозчиком? Что бы мне не быть дома, в постели, с чашкой чаю и ксерокопией «Основных принципов глоссематики»? И с новым альбомом Morbid Angel?

Да все равно. Сорок минут.

— Я сам пишу.

— Да?

— Первую книгу.

— Художественная?

— Да.

— О чем?

— О психиатрической клинике.

— Я иногда тоже пишу истории.

— Рассказы?

— Просто истории.

Ага, мне предстоит выслушать историю. Зашибись. То, что надо. Может, высадить её на следующей заправке и обменять на немого солдата?

Да наплевать. Сорок минут. Начнет рассказывать — подыграю, прикинусь, что слушаю. Использую три звездочки и отстранюсь. Буду думать про Ульдалла и Ельмслева  [34], про Кармель, про её маечку, про чай с мятой и с медом и про её задницу. Сорок минут.

— Хотите, прочитаю рассказ?

— Который вы написали?

— Да. Сегодня.

— Хорошо.

Ага? Говорил я. От этих людей никуда не деться. Всю жизнь тратишь на то, чтобы избежать их историй, и что они делают? Правильно, вторгаются в вашу машину. Да ладно. Забудьте. Сорок минут. Готовы?

Однажды в одной далекой земле жили бок о бок три враждебные страны. Земля, которую они делили, была хорошей землей, где солнце так тепло, как прикосновение тайного возлюбленного, море так чисто, как глаза новорожденного, где руки мужчин тверды, как гранитные скалы, а груди женщин прекрасны, как молодые олени, пасущиеся средь лилий; земля, где круглый год на пышных деревьях растут сладчайшие плоды; земля, богатая смехом, но бедная горем. Три добрых царя мудро правили тремя маленькими враждебными странами, и благородные люди со всех концов света, трудолюбивые и чистые сердцем, заслышав о чудесах этой божественной земли и благодатных её берегах, покидали свои дома в темных землях морозов и ветров, проезжали многие мили по льдам и мерзлоте, и начинали жить заново в какой-нибудь одной из этих замечательных стран. И так решительны и храбры были жители этих стран, так целеустремленны и бесстрашны, что каждое из трех маленьких царств постоянно находилось в состоянии войны с двумя другими. Столь яростным был трехсторонний спор, столь бескомпромиссной была взаимная неприязнь, что отрицали саму возможность общения, а тем более согласия между тремя великими народами. Так, никогда не было между ними ни границ, ни заборов, и три страны были вынуждены жить в одной и той же доброй земле: три заклятых врага без разделения и разграничения, три враждебные нации без ограничений и пределов, разделяющие один мир, самозабвенно сражаясь, — каждый по-своему — ради уничтожения своих соседей.