— Я потом много думала об этом и, кажется, понимаю, почему все пришли в такое негодование. Я говорила так убежденно, едва ли не вещала, а теперь сомневаюсь, так ли уж хорошо поняла те слова, на которые тогда ссылалась. После этого происшествия у меня было очень скверно на душе, и на следующую встречу я опоздала, но все повели себя так, словно бы ровным счетом ничего не случилось. Должно быть, ваша жена рассказала им то, что узнала от вас. А в результате я догадалась, что вы тоже читали Фланнери О'Коннор.

Если говорить о Мусане, самыми убедительными мне кажутся слова О'Коннор о сентиментальности. В Мусане много непосредственности. Уверена, что то же можно сказать о Хикари. Ушедшая от нас Санаэ порой вела себя как маленькая женщина, но всегда оставалась ребенком своего возраста, поэтому правильнее сказать, что она тоже была невинное дитя. И все-таки не кажется ли вам, что родители умственно отсталых детей чрезмерно преувеличивают их невинность? Дети не виноваты, вина тут лежит на нас, родителях. Мне нравятся ваши романы о мальчике, чей образ вылеплен с Хикари, но, боюсь, что, описывая его, вы тоже перебарщиваете с невинностью. Когда я так говорю, то вовсе не подразумеваю, что вы доводите все чувства до предела, как это делает сама О'Коннор, и все же… Вам не кажется, что мы все цепляемся за идею невинности таких детей, как наши, и даже попадаем в зависимость от нее?

О'Коннор говорит, что, настаивая на невинности, мы превращаем ее во что-то совершенно противоположное. Но ведь невинность и так потеряна нами, потеряна изначально. По мысли О'Коннор, невинность возвращается к нам благодаря искуплению человеческих грехов Христом, но возвращается не мгновенно, а очень медленно, постепенно, долго. Одолевая этот путь одним прыжком, мы слишком легко, слишком быстро добиваемся суррогата невинности — того, что она называет сентиментальщиной… И это я ненавижу сильнее всего на свете. Но использую как извинение многим моим отнюдь не невинным поступкам потому лишь, что это мой способ сказать всему миру «плевать я хотела».

— А вы заметили, как меняется женщина, чей голос на пленке мы только что слушали? — спросил я. — Вначале она поучает мальчика, говорит с ним свысока, а потом проявляет все больше сердечности. Секс — это еще и процесс, протекающий в реальном времени, у них он был долгим, и постепенно женщина приблизилась к невинной чистоте.

— Вы сказали, что сразу же поняли: женщина на пленке — не я. Не потому ли, что в ее голосе гораздо больше невинности?.. В своих размышлениях о том, что от сентиментальщины недалеко до бесстыдства, О'Коннор упоминает вскользь то, о чем я вам только что говорила.

Под воздействием пива мне пришло в голову вот еще что. Женщина на пленке, безусловно, не Мариэ, но, несмотря на разницу в возрасте и образовании, молодой человек мог почувствовать в этом оттенке голоса нечто, напомнившее ему тепло и нежность, которые он испытывал к Мариэ, когда они занимались сексом. И, может быть, посылая ей поддельную запись, то есть заведомо решаясь на неудачу — ведь не мог же он предположить, что Мариэ поверит в подлинность пленки, даже не прослушивая ее, — он, как растерянный разозленный ребенок, словно бы говорил: «Ну разве можно меня бросить, если близость со мной дарила тебе эту нежность, эту возможность невинного удовольствия?»

Не делясь с ней этой мыслью, я спросил:

— Мариэ, вы католичка?

— Я? Разумеется, нет. Я хочу быть свободной и грешить с наслаждением, что и делаю, — решительно объявила она, но в медовых глазах под сенью густых ресниц мелькнуло что-то похожее на улыбку, восстающую против сердитого тона ее заявления. — Думаете, что если Фланнери О'Коннор католическая писательница, то ее могут правильно понять лишь те, кто обратился в католичество? Но разве сама она не писала, что ставит перед собой задачу преодолеть неприязнь не являющихся католиками читателей, так как лишь в этом случае ее произведения обретут настоящую ценность?

Высказав это, Мариэ успокоилась, великодушно позволила мне купить еще пива и стала рассказывать о своих домашних делах.

— Мама в последнее время чувствует себя очень скверно и просто не может ни водить Мусана в школу, ни забирать его оттуда, когда у меня занятия… Так что он перестал ходить в школу. Если бы в «Объединении матерей» узнали, в какую историю я попала, пока он сидит дома, от меня полетели бы пух и перья. Такое счастье, что ваша жена умеет хранить секреты.

— А сейчас Мусан дома, с вашей матушкой? — спросил я, бросив взгляд на большие настенные часы, показывающие уже начало восьмого.

— Раз в две недели мой экс-муж свободен по субботам, так что сегодня он целый вечер у нас, вместе с Митио, младшим братом Мусана. Сейчас не только мама с трудом справляется со всеми делами, но и у мужа рушится второй брак, так что он волен, когда хочет, приводить Митио к Мусану.

В каком-то смысле, не было бы счастья, да несчастье помогло.

Благодаря истории с магнитофонной записью, я узнал от жены, обычно избегающей подробных рассказов о матерях, чьи дети учатся с нашим сыном, всю предысторию Мариэ. Еще студенткой она вышла замуж за однокурсника, как и она занимавшегося английской литературой. Похоже, что в материальном плане им помогала семья Кураки, владевшая частной компанией. Закончив университет, Мариэ продолжила образование, а ее муж не сумел сдать требуемый экзамен и стал работать в издательстве, выпускающем учебники, делая подборки иностранных текстов. К моменту появления на свет Мусана Мариэ еще не закончила магистерский курс, а после рождения Митио вернулась к занятиям. Когда Митио перегнал Мусана по умственному развитию, они с мужем вынуждены были признать, что старший сын неполноценен.

Думаю, что на следующий шаг, предпринятый Мариэ, способна была только она одна. «Муж Мариэ не представляет из себя ничего особенного, — рассказывала моя жена, — и похоже, что вся семья относилась к Мариэ как к принцессе и разрешала все делать по-своему. С ребенком это еще допустимо, но и когда она вступила в брак, все осталось по-прежнему!» Мариэ развелась с мужем, оставила ему Митио и взяла на себя Мусана. Она сказала моей жене, что ей стало понятно: рождение Мусана должно каким-то образом привести ее к «искуплению», и чувствовала, что радость, ожидающая ее на этом пути, предназначена ей одной. Не к чему было, сказала она, вовлекать мужа и второго, здорового, мальчика в жизнь, цель которой — искупление.

Хотя эти желания Мариэ и не встретили одобрения, развод все же прошел без излишних осложнений, и началась новая жизнь: с матерью и Мусаном. Мариэ получила ученую степень доктора, какое-то время они все вместе жили в Америке, где Мариэ стажировалась в одном из колледжей Среднего Запада, а потом ее пригласили в женский колледж, где она и преподает до сих пор. Живут в основном с дивидендов от принадлежащих им акций компании. Так вот оно и идет уже много лет…

— Конечно, мама всегда была с нами, но в молодости я думала только о том, чтобы вырастить Мусана совершенно самостоятельно, чего бы это ни стоило. Мне казалось, что я смогу одна, без чьей-либо помощи дать ему ту поддержку, в которой он нуждается, — помочь справиться с болезнью и раскрыть свой внутренний мир. Но за всем этим, я думаю, было желание создать те особенные отношения, при которых ни муж, ни даже младший сын не могли бы встать между нами… Теперь я понимаю, что такая жизнь стала возможной только благодаря помощи мамы…

А вот сейчас, когда мне и в самом деле приходится в одиночку заботиться о Мусане, и, честно говоря, это совсем не сахар, брак бывшего мужа распался, и он предлагает мне снова объединиться и жить всем вместе. Он приводит Митио по субботам каждые две недели и всегда делает массу домашней работы, а в такие дни, как сегодня, просто спасает ситуацию. Так что, начав с желания доказать, что могу сделать все сама и сама выращу Мусана, — а до последнего времени я сохраняла уверенность, что справлюсь с этим, — я теперь вынуждена признать, что на самом-то деле всегда опиралась на тех, кто был рядом.