Решив отправиться вместе со всеми, Мариэ без колебаний внесет часть денег, оставшихся после продажи кондо, чтобы оплатить билеты на самолет. Но разногласия, возникшие между нею и Маленьким Папой по вопросам «религии», заставляют ее колебаться, ехать ей или нет. С другой стороны, они все очень рассчитывают на ее знание английского, что облегчит устройство на новом месте…

Она не просила совета, но, молча ее слушая, я чувствовал, что решение уже принято. Используя лексику манихейцев, можно сказать, что два дня назад она готова была перейти на сторону плоти и ринуться в ее мир с Дядей Сэмом в роли партнера, но этот план рухнул. Какие же оставались варианты, кроме как возвращение в область духа и отъезд вместе с Кругом?

Когда я вернулся в Токио, Мариэ позвонила мне и попросила, чтобы я дал ей рекомендательные письма к друзьям из тех городов США и Мексики, где мне доводилось бывать. Понимая, что это потребует упоминания о трагедии, через которую прошла Мариэ, я некоторое время медлил с выполнением ее просьбы, но в конце концов справился с задачей, и в октябре члены Круга, провожаемые моей женой, вылетели из аэропорта Нарита.

Была и еще причина, приведшая меня к мысли, что только духовный путь принесет Мариэ спасение. В последнюю ночь, проведенную ею у нас в горах, я сначала предполагал, что она устроится в моем кабинете, но так как Хикари, едва отзвучали последние ноты «Страстей», взял фонарь и направился прямо туда, ушел следом за ним. Утром, поняв, что забыл взять его лекарство, я вернулся в дом, полагая, что вынужден буду разбудить Мариэ. Но то ли оттого, что она сохранила свойственную ей непринужденность, то ли из снисхождения к колебаниям немолодого мужчины она оставила заднюю дверь незапертой, и таким образом я тихо проник в дом.

Вероятно, совсем незадолго до пробуждения, уже на пороге бодрствования она увидела кошмарный сон, и теперь я с ужасом слушал ее отчаянные рыдания. Звуки, рвавшиеся из глубин ее существа, были настолько полны болью и горем, что по сравнению с ними стоны во время соития с Дядей Сэмом казались простым человеческим голосом; слушая эти рыдания, я понял, что земные силы не исцелят раны Мариэ.

Дальнейшая жизнь Мариэ Кураки представлялась мне чем-то невероятным. Отчасти потому, что воссоздание образа взрослой женщины, медленно, с неимоверными усилиями перестраивающей свою каждодневную жизнь, не поддавалось моему воображению, отчасти потому, что Мариэ, жившая в моей памяти, если не слишком пристально вглядываться в ее затаившие боль и печаль глаза, оставалась легким и беззаботным созданием, всегда готовым радоваться жизни. Скажем, в то утро, когда я слушал ее рыдания, она, проснувшись, была, как всегда, оживленной и жизнерадостной, с неизменной улыбкой Бетти Буп на лице. И точно такой же воздушный и обольстительный образ героини мультяшек складывался из новостей, попадавших ко мне вместе с письмами друзей из Штатов.

Начало знакомствам, составившим позже широкий и пестрый круг обитателей разных частей Америки, было положено в середине октября, под сияющим солнцем Калифорнии. Тем, кто видел ее торговавшей с лотка — одного из тех, что выстроились в ряд вдоль Бэнкрофт-авеню, на пути к главным воротам кампуса Калифорнийского университета, — она казалась (во всяком случае на расстоянии) воплощением беззаботности.

Мое знакомство с этим кампусом состоялось несколькими годами ранее, благодаря участию в одной из исследовательских программ. Живя там, я случайно столкнулся возле такого вот торговавшего закусками лотка со своей старой приятельницей М. Она уже много лет провела в Беркли и в тот момент была кем-то вроде советчика-консультанта в религиозной коммуне, созданной молодыми американцами и японцами в горах, на полоске земли между пустыней и лесом. Водрузив над лотком огромную вывеску «МОНО-НО-АВАРЕ», они торговали с него жареной лапшой и жареным тунцом с рисом под соевым соусом и таким образом зарабатывали коммуне на жизнь. М. оказалась в Америке со своим первым мужем, работавшим по найму на одной из американских военных баз, потом развелась и вышла замуж за японца, служащего торговой компании; расставшись и с ним, примкнула к коммуне, в которой и была уже довольно долго.

Зная, что Мариэ и ее спутники предполагали для начала поселиться в Калифорнии и разузнать, возможна ли там их религиозная практика, но совершенно не понимали, на что опереться, я написал М. с просьбой, если возможно, оказать содействие. Когда я был в Америке, коммуна процветала, но теперь было ощущение, что все у них пошло на спад.

Несколько домиков на их участке пустовали, и среди них бревенчатая хижина, стоявшая немного на отшибе. Ее готовы были предоставить за скромную плату Кругу, в который входила Мариэ. Кроме того, коммуна выделила им в пользование машину-пикап. М. достигла уже весьма зрелого возраста, но не только приобрела уверенность, которая приходит лишь с годами (первое, что она сказала, когда мы встретились в Беркли: «Это, наверно, как бритвой режет: увидеть седоволосой женщину, с которой ты когда-то занимался „этим“»), но и жила с главой коммуны.

Обычно небо Калифорнии пугающе безоблачно, но иногда члены Круга в ужасе просыпались на рассвете, опасаясь, не началась ли ядерная война, и видели, как огромный английский дуб, росший у входа в их хижину, возвышаясь над белыми березками с листвой куда более мелкой, чем у японской разновидности этого дерева, шумел, будто лес, яростно размахивая ветвями с мокрыми листьями, сгибающимися под дикими порывами ветра. К полудню, словно содрав затянувшую его корку, небо снова сверкало голубизной, и они отправлялись к своему придорожному лотку торговать приготовленными закусками и учиться общению с американцами.

Американские сикоморы, сахарные и остролистные клены, окрасившись в цвета осени, превратили дорогу с горы, по которой Мариэ спускалась на своем стареньком пикапе в университетский городок, в изумительной красоты зрелище. Студенты-художники, с которыми подружилась Мариэ, закрасили старую вывеску «МОНО-НО-АВАРЕ» красно-белыми полосами — эстетическое чутье Мариэ неизменно, где бы она ни жила, подумал я, узнав об этом, — и нарисовали на них мультяшную Бетти Буп: символ новой хозяйки киоска (сохранив, правда, ее настоящее имя)…

Письмо, пришедшее от прежнего коллеги по университету, сообщало, что всем, с осени до зимы наблюдавшим за Мариэ, пока она работала в палатке на Бэнкрофт-авеню, она представлялась общительной и веселой. От самой Мариэ я получил фотографию, которая, как мне показалось, странно не соответствовала сезону: ведь стояла уже глубокая осень.

На оборотной стороне было название курорта, в трех часах езды на машине к югу от Беркли, а на лицевой Мариэ и юная парочка в пляжных костюмах. Атлетически сложенный чернокожий юноша был звездой футбольной команды Беркли. На фоне синевшего у него за спиной моря он блаженно вытянулся в шезлонге. Справа девушка-негритянка в высоко открывающем бедра купальнике (каких еще не встречалось у нас в Японии), с длинными мускулистыми голенями и фотоаппаратом, висящем точно на бугорке, сочленяющем ляжки и низ живота. По другую сторону футболиста — Мариэ в блузке без рукавов, с ногами, целомудренно прикрытыми широкой плиссированной юбкой, Мариэ, чей возраст и усталость безжалостно высвечены солнечными лучами, но чья улыбка по-прежнему ослепительна.

В конце письма, приложенного к фотографии и адресованного моей жене, короткая приписка мне: «Дорогой К., поскольку чтение ваших романов создает впечатление, будто лобковые волосы молодых женщин вызывают у вас повышенный интерес, шлю вот это». Честно сказать, мне стало не по себе, но, к счастью, Мариэ не из тех женщин, кто станет делиться такими интимными наблюдениями. Я снова посмотрел на фотографию, и да, конечно же, в паху была целая поросль завитков, выглядывавших из-под купальника, как перья.

Но, продолжая рассматривать улыбающееся лицо Мариэ, я больше всего был поражен тем, что (пусть это даже просто игра света) ее прищуренные глаза безусловно казались мертвыми черными дырами. Ее чуть ли не зримо рвали на части внутренние противоречия, а парень в шезлонге, вытянув длинную руку, небрежно поигрывал пальцами по мягкому и беззащитному изгибу ее талии…