Я читал до рассвета, и когда наконец уснул, то увидел сон, явно навеянный Андреем Белым и так пронизанный чувственностью, что только после колебаний решился записать его в простенький дневничок, который вел здесь, в Мехико. Мне было тогда за сорок, но впервые с момента женитьбы я уехал из дома больше чем на три месяца. Приснившаяся мне Мариэ была такой, как я ее уже описывал: с мокрыми волосами после плавания в спортклубе. Лицо, очерченное так жестко, как это не бывает у молодых женщин, изрыто оспинами. Но мне почему-то понятно, что это шрамы, оставшиеся после потери Мусана и Митио. Оспины придавали ей такую грубую соблазнительность, какой я никогда не ощущал прежде, но глаза светились прозрачной и ясной внутренней собранностью. Я вспомнил, как Белый писал, что вульгарно-чувственное рябое лицо Матрены излучало, когда она нашептывала слова любви, «чистый сапфировый свет, заставляющий вспомнить о тонком звуке волынки».

В моем сне имя «Мариэ» звучало почти как «Матрена». С кружевной шалью на плечах, не скрывавшей округлые груди Бетти Буп, от пояса и ниже обнаженная, она сидела, положив ногу на ногу, на черном стуле из пластиковой соломки. Я стоял перед ней, но немного ниже, так что моя голова приходилась вровень с ее коленями. Мариэ смотрела на меня, как на ребенка, сверху вниз. Ей нужно было что-то сказать мне, и я должен был покорно это выслушать. Возражений она бы не потерпела; насмешливая улыбка, игравшая у нее на губах, отсекла бы их еще прежде, чем я сумел открыть рот.

Левая нога Мариэ, лежавшая на другом колене, была поднята так высоко, что я видел бы гениталии, но всю промежность скрывало нечто, похожее на дьявольский хвост, вывернутый от кончика к корню и весь покрытый вьющимися, густыми черными волосами. Отчасти это была Матрена-совратительница, явившаяся в таком обличье в мой сон, но вспомнил я и другое — что-то из тех секунд, когда Мариэ проплыла мимо меня в бассейне, ее ноги пропарывали воду как лезвия ножниц, а между ними мелькнули темные волосы, свободно качнувшиеся будто водоросли и тут же прилипшие к внутренней стороне бедра…

«Бог (если предпочитаете, назовите его „космической волей“) отнял у меня моих бедных детей, — разжав накрашенные губы Бетти Буп, сказала Мариэ из сновидения. — И сделал это чудовищно. Придал всему такой вид, словно это они решили умереть, но ведь они были еще несмышленыши и не могли бы уйти в иной мир, не искуси их кто-то, разве не так? Все это задумал Бог. И теперь я хочу взять реванш. Если предполагается, что он творит „добро“, я буду делать обратное — намеренно творить „зло“. Вот почему у меня такой вид: для начала я хочу выглядеть воплощением зла. Но, боюсь, вряд ли способна на большее.

Я никогда не считала неполноценность Мусана сознательно причиненным мне „злом“. Всегда понимала, что это несчастный случай. Когда Мусан лежал на ковре в гостиной, слушая Моцарта, а я сидела на диване и смотрела на него, то иногда приговаривала про себя: мы исправим это несчастье, мы уже на пути к его исправлению. А потом несчастье случилось с Митио, и, вернувшись домой в инвалидной коляске, он был невероятно добр ко мне. Даже когда отчаяние брало верх и он делался злобным и раздражительным, стоило нам остаться вдвоем, как он успокаивался… Тогда я думала: мы с Митио начинаем справляться, мы преодолеем и это несчастье.

Ну а потом их отняли, обоих. И от этого мне уже не оправиться. Это реальное зло, и его причинили мне. Можно подумать, что его причинили Митио и Мусану, но ведь мне нужно жить с этой болью. И я хочу что-то придумать, затеять что-нибудь значительное: дело, которое отомстит за это зло. Сложность в том, что этот наш мир (Мариэ в моем сне смотрелась так, словно действительно перешла границу, отделяющую наш мир от иного, и была ведьмой в облике Бетти Буп) дает нам не слишком-то много возможностей совершить настоящее „зАо“. Можно, конечно, соблазнить двух-трех мужчин, а затем бросить их — пусть умрут от разбитого сердца (хоть это и трудно представить себе в наше время). В этом случае я заставлю страдать и их семьи, но больше-то ничего не придумать.

По общепринятой шкале „зол“ худшее из возможного — преступление, за которое арестовывают и отдают под суд. Но чем оно будет с моей точки зрения? Предположим, я совершу преступление, назовем его „х“, которое повлечет за собой смертный приговор — обозначаем его как х. Если величина „х“ приблизительно соответствует х', полученный результат, думаю, как минимум, устроит общество. Так что тут все в порядке. Но если я совершу преступление, во много раз страшнее того, что заслуживает смертной казни, если „х“ > х'? Судья и палач могут испытывать отвращение, более сильное, чем желание убить меня, но ведь у них нет возможности снова и снова приговаривать меня к смерти, добиваясь соотношения, при котором „х“ < х' + х''+ х'''… Понимаете, я стараюсь вам показать, что никакое из „зол“, на которые я способна, никогда не сравняется по силе с тем, которое мне причинили, отняв у меня детей…

Так скажите, что же я могу сделать, находясь там, где я сейчас, чтобы сравняться с тем, что содеял Бог? Даже представить себе это „зло“ так же немыслимо, как гоняться за облаками… Но и сдаться я не могу. Начну со слепых попыток, отдамся им полностью — ничто другое мне в голову не приходит. А вы, К., сколько еще собираетесь прятаться в Мексике? Закругляйтесь с делами и скорее возвращайтесь. Если хотите, подтолкну вас вилами. Думаю, вам понравится».

Замолчав, Мариэ начала разворачиваться, пока не оказалась ко мне спиной, верхом на стуле, с длинным черным хвостом, струящимся вдоль ее безупречной кожи, белой, даже в самой промежности. А потом, медленно поднявшись, взмыла в воздух и постепенно исчезла среди сверкающих звезд ночного неба над городом…

С глубокой грустью и мощной эрекцией, как бывало только лет в восемнадцать-девятнадцать, совершенно не понимая, что делать ни с первой, ни со второй, я открыл глаза и увидел, как за дешевыми занавесками брезжит печальное мексиканское утро. Но затем сверху, с неба, в котором растворилась ведьма, раздался, как мне показалось, тот крик, что вырвался из груди Мариэ в полицейском участке при виде тел Митио и Мусана, крик, который (как написал мне Саттян) разнесся по всему зданию и теперь полностью изгнал из моей души соблазн, вызванный образом Бетти Буп…

В конце года, когда я вернулся из Мехико, Мариэ появилась у нас в воскресенье. Услышав, как жена говорит ей по телефону, что я приехал только два дня назад и все еще утомлен после долгого перелета, я попросил ее, чтобы Мариэ все же пришла, как у них было договорено заранее. В последнее время Мариэ бывала у нас дома каждое воскресенье и помогала Хикари в игре на фортепьяно и занятиях композицией. В течение трех лет он занимался музыкой с женой моего старинного друга, издателя, но прошлым летом эта преподавательница уехала на стажировку в Вену, и Мариэ заменяла ее, используя уже разработанную методику занятий.

После трагедии в Идзу Мариэ прекратила работу в женском колледже. Надеясь, что любые регулярные обязанности помогут ей как-то на них сконцентрироваться, жена попросила Мариэ давать уроки разговорного английского нашей дочке и младшему сыну, но их это не вдохновило, и они проявили себя нерадивыми учениками. Втянув Мариэ в эти занятия, чувствуя — отчасти потому, что знала об этом, — как все это ей тяжело физически и душевно, моя жена просто не понимала, как же ей следует поступить. Но в это же время она заметила, что у Хикари, видевшего, что все внимание красивой учительницы отдано брату с сестрой, исподволь нарастало чувство соперничества и, когда начинались уроки английского, он старался с усердием заниматься музыкой. Его попытки вызвали интерес Мариэ, и она с особенным удовольствием принялась помогать ему с разработкой мелодий и выбором тональности.

В отрочестве Мариэ училась в частной школе, славившейся особым вниманием к урокам музыки, и собиралась впоследствии сделать музыку своей специальностью. Но когда ее дед развернул бизнес в Америке и попросил сына стать его менеджером, а она начала заниматься в нью-йоркской школе, трудности с языком заставили забыть о фортепьяно. Узнав, что Хикари скорее всего надолго останется без уроков, Мариэ специально пришла повидаться с его учительницей музыки, уже поглощенной'сбо-рами к предстоявшему отъезду, и договорилась о том, что заменит ее на период отсутствия. И вот так Хикари удалось продолжить занятия, составлявшие главную радость его жизни, а заодно освободить брата с сестрой от разговорного английского.