— Если бы Мариэ объяснила все так подробно, ей, возможно, и удалось бы убедить нас. Мы были оскорблены, нам было не понятно, почему это жалость приводит к газовым камерам, но сейчас я как будто чувствую логику…
Прокручивая в голове все сказанное, моя жена избавилась от следов враждебности, которую, вероятно, все еще сохраняла. После короткой паузы она произнесла:
— Я вспомнила, как Мариэ сказала, что не верит в христианство или какое-либо иное учение, но всегда много размышляла о вере…
Следующая беда, которая постигла Мариэ, была совсем иного рода, чем конфликт с «Объединением матерей». Пущенная на самотек, эта история вполне могла бы разрастись в скандал и попасть на страницы желтых изданий. Тогда еще не издавали журнал «Фокус», иначе Мариэ с ее броской наружностью, элегантной одеждой и непреклонной решимостью жить, как считает нужным, была бы для них желанной мишенью. Преподавала она в женском колледже и, став игрушкой досужих журналистов, почти наверняка была бы уволена. Так что я приложил все усилия, чтобы не допустить развития подобных событий и отплатить ей тем самым за поддержку, которую она оказывала мне во время участия в голодовке.
Ввели меня в курс дела трое юношей, помогавшие нам тогда в парке Сукиябаси. Когда один из них позвонил мне и попросил о встрече, я предложил им зайти ко мне во второй половине дня, но звонивший ответил, что тема нашего разговора делает нежелательной беседу у меня в кабинете, а в гостиной нас может услышать кто-то из членов моей семьи, и, они опасаются, это смутит меня еще больше. Юноша, с которым я говорил по телефону, явно берег мои чувства. В результате остановились на том, что они заедут за мной и подвезут меня до бассейна, в котором я плавал несколько раз в неделю, а по дороге, в джипе, мы поговорим.
Мы встретились около дома и сразу сели в машину. Я — впереди на пассажирском месте, звонивший мне Асао за рулем, двое других — сзади. Не в силах побороть отвращение к тому, что им предстояло мне рассказать, все трое какое-то время молчали; на загорелых лицах застыла угрюмая замкнутость. Но поскольку я вырос в то время, когда личная машина была еще роскошью, то не мог удержаться от бесконечных изъявлений благодарности и выражения удовольствия, которое мне доставляла эта поездка. Ведя себя как «человек, который, усевшись за стол, принимается разговаривать, не омыв руки» (если использовать фразу, с помощью которой древние греки выражали презрение к недостойному), я менял темы, пока не иссяк, совершенно обескураженный их нежеланием поддержать разговор.
Когда Асао, которому придало храбрости то, что он был за рулем и поэтому мог не смотреть мне в лицо, принялся наконец объяснять, почему они попросили о встрече, я понял, что их обескуражила вульгарность того, что случилось, и они очень надеются, что я знаю, как с этим справиться.
Начиная примерно с того времени, когда проходила голодовка протеста, они, все трое, играли роль свиты Мариэ и, когда у нее появлялась возможность, что-нибудь затевали вместе: иногда брали с собой Мусана, иногда нет. Несколько раз она приглашала их в летний дом в горах Идзу, прежде принадлежавший ее отцу, ушедшему на пенсию служащему какой-то корпорации, и этой зимой они даже раза четыре катались на лыжах, причем Мариэ, отлично владевшая разными видами спорта, всегда руководила этими вылазками.
Местом встреч Мариэ с тремя юношами стал кофе-бар в Харадзюку — такого рода заведения уже начали появляться в Токио, хотя и не были еще настолько модными, как сделались позднее. Однажды, когда вся троица сидела там с Мариэ, ей довелось познакомиться с неким специалистом по звукозаписи, работающим на телевидении. Позже они догадались, что она стала видеться с ним еще и наедине. Поскольку они были свитой «незапятнанной карнальным влечением», а она была взрослой, побывавшей замужем женщиной, они не сочли нужным касаться этой стороны ее жизни. Но вскоре у них создалось ощущение, что она избегает мужчины со студии, и они поняли, что неизбежное уже произошло.
Здесь-то и начинается история. Мариэ как будто притихла, сделалась непохожей на себя, и ее молодые друзья часто слышали: «О господи, это становится невыносимым!» Решив, что все это как-то связано с тем звукоинженером с телевидения, они стали ее расспрашивать — и как выяснилось, в тот самый момент, когда она и сама собралась все рассказать. Какое-то время она спала с ним, сказала Мариэ, а когда перестала отвечать на его звонки, он принялся угрожать. Использовав профессиональные навыки, он вмонтировал потайной микрофон (свидания всегда проходили в его квартире, но один раз она разрешила ему прийти к ней домой, что — она признавала — было ошибкой) и сумел записать голоса, когда они вместе были в постели. Если Мариэ станет упорствовать в желании расстаться, он пошлет пленку ректору ее колледжа, а многочисленные копии — родителям студенток. Кассета с записью в это время уже лежала в почтовом ящике Мариэ.
Если я знаю кого-то на телестудии, предложили они, не попрошу ли я побеседовать с этим страдающим от любви звукооператором и убедить его прекратить свои домогательства. При условии, разумеется, если люди, работающие на телевидении, не утратили корпоративной этики, обязывающей прислушиваться к совету старшего по возрасту и должности…
Не имея возможности что-то загадывать, я сказал им, что для начала поговорю с самой Мариэ. Могу, например, встретиться с ней в спортклубе, куда пойду завтра примерно в это же время; подождать ее возле пропускного контроля и потом побеседовать в вестибюле.
Когда на этом и порешили, их лица мгновенно просветлели, и Асао с приятелями, уже веселые и жизнерадостные, подкатив к клубу, высадили меня у дверей и умчались прочь. Глядя на быстро удаляющийся бордово-красный джип, я снова поймал себя на чувстве восхищения их обликом; все трое одевались строго и в то же время стильно. В мои студенческие годы мы почти не задумывались об одежде, можно сказать, покупали что под руку подвернется. Сегодняшние молодые люди, обычно нигде и ни в чем не связывая себя заботой о нормах и правилах, тщательно подбирали и покупали только те вещи, что полностью соответствовали выбранному ими стилю. То, что меня вдруг так поразило это открытие, явно свидетельствовало о том, насколько я далек от окружающей жизни. Задумавшись об этом, я понял, что давно уже не общался с молодым поколением теснее, чем при такой, как сегодня, короткой встрече.
На другой день я — вызывая иронические замечания жены — так торопился скорее выйти из дома, что оказался у входа в спортклуб раньше, чем предполагал, и, оглядевшись, не увидел никого, похожего на Мариэ, среди сидящих в холле молодых мам, ожидающих ребятишек после уроков плавания или танцев. Показав служащему членскую карту, я спросил у него, не искала ли меня женщина по имени Мариэ. Он не полный день работал на вахте, был чудом физической подготовки, и накачанность мускулов придавала ему вид Тарзана; что до накачанности ума, то тут все было иначе, и отвечал он всякий раз с одинаковой механической вежливостью. Услышав «она ждет вас в холле для членов клуба, сэнсэй», я понял, что Мариэ, в нарушение правил, просто прошла мимо контроля.
Едва подойдя к лестнице, я сразу ее увидел: раскинув на ширину кресла юбку из набивной ткани с рисунком в виде подсолнухов, она спокойно сидела, положив ногу на ногу, высоко подняв голову и глядя прямо перед собой. К груди прижата соломенная шляпа с узкими полями, похожая на тропический шлем, которой она помахала мне так, будто мы были на морском курорте. Однако весь этот жизнерадостный облик никак не вязался с заметным налетом смущения, приправленным наигрышем «а! к черту все это!», по-видимому помогавшим ей храбриться. Годы спустя, когда мой младший сын пришел домой с сообщением, что провалился на вступительном экзамене в университет, выражение его лица напомнило мне Мариэ в тот давний день…
— О, так вы прихватили купальные принадлежности? Сейчас куплю вам гостевой билет, — сказал я, глядя на пластиковую сумку с купальником, стоящую возле ее колена.
