Медсестра говорит, что никто не виноват. Со стариками такое случается, – и что тут можно сделать? Джил спрашивает, как это произошло. Судя по тому, что удалось понять медсестре до того, как мама отключилась, она не могла заснуть и решила что-нибудь съесть. Приготовить замороженную котлету по-киевски. Она очень внимательно прочла инструкцию на упаковке. Там было написано: в духовку на средний огонь, готовить сорок минут. А она поставила всего на тридцать. Но ей не хотелось утруждать себя и зажигать духовку, поэтому она просто сунула котлету в фольге и картонной коробке в микроволновку.

Некоторое время спустя нас пускают к маме. Она лежит в просторной палате с четырьмя койками, из которых занята только одна. Мы не должны оставаться надолго. Ее нельзя беспокоить. Она спит, поэтому мы встаем вокруг кровати и смотрим на нее, понятия не имея, что говорить друг другу.

Ее лицо того же цвета, что простыни, – тускло-серого; волосы убраны назад, а одна рука забинтована чуть выше запястья. Она похожа на сдувшийся шарик. Обычно она выглядит, как толстощекая птица, нечто среднее между Селин Дион и какаду: тело-швабра и круглые щеки, набитые семенами. Теперь же все семена как будто выпали. Странно видеть ее лицо таким неподвижным – она не разговаривает, не гримасничает и не пощелкивает языком, как всегда, когда пытается сосредоточиться или рассказывает веселую историю о том, как кто-то умер болезненно и внезапно.

Я почему-то вспоминаю о подарках, которые получала от нее на день рождения. Когда я была маленькой, она выбирала просто замечательные подарки, – казалось, что, каким бы ни было мое самое сокровенное желание, утром в день рождения оно непременно окажется в ногах кровати, завернутое в красивую бумажку. Однажды она подарила мне огромную картонную коробку, обернутую коричневой бумагой и перевязанную золотистой переливающейся плотной лентой. Коробка была такая большая и тяжелая, что мама оставила ее в середине гостиной, где заворачивала накануне. Утром, сорвав бант и обертку, я увидела, что в коробке целая куча книг. Мама не слишком-то любила читать, разве что мрачные детективы, готические ужастики и (самое мерзкое из трех) бульварные газетенки, но, послушавшись совета куда более компетентной в этих вопросах продавщицы из книжного, она купила мне моих первых Остин и Конан Дойла, По и Уайльда.

В другой раз она пообещала мне купить новое покрывало и за неделю до дня рождения повела в магазин его выбирать, а потом сказала, что все покрывала продали и к моему дню рождения новые привезти не успеют. Не припоминаю, чтобы я расстроилась, но, возможно, память меня просто щадит. Кажется, я испытала лишь легкое разочарование: не она же виновата, что в магазине кончились покрывала и мне приходится ждать. Поэтому утром в день рождения подарка от родителей я так и не получила – лишь браслет с бусинками от Джил.

Но когда я вернулась из школы, то увидела не только новое покрывало на кровати. Мама взяла выходной и покрасила стены моей комнаты и даже потолок в мой любимый цвет: оранжевый, который на самом деле рыжевато-коричневый, цвет счетной палочки номер 10. Она также купила новое оранжевое кресло, новую кровать и оранжевый абажур из блестящей ткани, который всю комнату наполнил розово-оранжевым светом. До сих пор не понимаю, как ей удалось так идеально подобрать оттенок. Тот день, тот момент, когда я стояла в коридоре рядом с мамой, чьи пухлые руки тряслись от усталости – она ведь красила потолок, – а лицо было забрызгано оранжевой краской, были лучшими в моей жизни.

Джил, Шеймус и Гарри шепчутся, и я заставляю себя сосредоточиться. Это для ее же блага, говорит Гарри. Эти старики вечно думают только о себе. Слышу Джил: может случиться всё что угодно – вдруг она упадет и будет лежать одна день и ночь? А моя бабушка была в восторге, встревает Шеймус, когда привыкла, то обзавелась кучей новых приятелей, и теперь к ней приходит парикмахер, и они играют в бинго. Ты классный парень, говорит Гарри. Ты совершенно прав, это для ее же блага: сможет хоть целыми днями смотреть телевизор, да и играть с бинго с другими стариками так весело.

А потом он добавляет: цифры так успокаивают.

Что-то внутри меня шевелится. Не могу объяснить, что именно. Кто-то тихо подает голос. Первый мозг или Второй? А может, это я?

– Дом престарелых, – говорю я. – Вы хотите отдать ее в дом престарелых.

Гарри смеется, а Джил говорит: да, Грейс, именно это мы и хотим сделать, ведь очевидно же, что одна она больше жить не может.

– Но мама будет в ужасе.

Джил подходит, берет меня за руку, сжимает ее и начинает объяснять: у нас нет выбора, Грейс, подумай, как бы ты себя чувствовала, если бы мама жила одна и с ней что-нибудь случилось? Как бы ты себя чувствовала?

– Но она обожает своих соседей, сад и церковь. Ты знаешь, как много для нее значит этот дом.

Все мы там будем, говорит Гарри, все мы однажды окажемся там, верно, Джили? К тому же, Грейс, разве ты не слышала, о чем говорил Шеймус? У них там парикмахеры и бинго.

Бинго. Такие маленькие карточки. И забавные фломастеры с мягкими наконечниками.

И все эти цифры.

Мама лежит на кровати прямо перед нами, а они рассуждают о ней. Муравьи. Они и ее хотят превратить в муравья. Когда я пыталась втолковать что-нибудь своим ученикам, вложить что-то в их сообразительные маленькие головки, то понимала, что рано или поздно и их достанет рутина и жизненные разочарования. Муравьишки. Они станут обычными спешащими муравьишками, ничем не примечательными и неотличимыми друг от друга. А когда перестанут приносить пользу, их поселят на мусорной свалке с другими муравьями. Они будут пялиться на стену. Их вещи, накопленные с такой любовью, отправятся на помойку. Они прекратят существование. Моя мамапрекратит существование.

Она что-то бормочет, говорит Гарри. Грейс?

– Она не любит бинго, – говорю я. – Она любит свой дом. А как же мистер Паркер? И ее орхидеи?

Что? – спрашивает Гарри. Что она несет? Не понимаю.

Джил говорит: Грейс, наша мама могла умереть, и это единственное, что меня волнует. Мы найдем новый дом для мистера Паркера, а орхидеи даже не цветут. В домах престарелых тоже есть садики, иногда даже разрешают держать кошек, но самое главное – она будет в безопасности.

Усилием воли заставляю глаза не закрываться. Рот двигаться.

– В безопасности? Она прожила в этом доме годы, – говорю я. – Провела в нем целую жизнь. Там жили ее муж, дети. Она взрослая женщина. И это она должна решать, оставаться ей или уезжать.

Джил вздыхает. Всем нам трудно принять это решение, Грейс, говорит она, я понимаю, тебе не хочется, чтобы ее поместили в учреждение, после того что ты сама пережила, но мы не можем позаботиться о ней, не можем проследить, чтобы она была в безопасности. В доме престарелых врачи, медсестры, присмотр и лекарства, и с ней ничего не случится. Я думала, ты поймешь, ты, как никто другой, должна понять, после всего, что тебе пришлось пережить за последнее время.

Надеюсь, ты не собираешься взять ее к нам, замечает Гарри. У нас трое детей, и свой кабинет я никому не отдам!

Земля под ногами качается, и я хватаю Шеймуса за рукав. Мой язык уснул, а в рот словно налили патоки.

– Мы ее даже не спросили. Она здорова. Активна. Мы могли бы ей помогать.

Шеймус говорит: милая, твоя сестренка права – это для ее же блага.

Чувствую невыносимую усталость. Правый глаз закрывается, и я ничего не могу поделать.

Все хотят, как лучше для нее, дорогая, твердит Шеймус. Мы все разнервничались, уже поздно, и стресс слишком велик – попробуй отдохнуть.

Он берет меня за руку и отводит в угол палаты, где стоит оранжевый пластиковый стул – такой же, как в приемной, только один. Встает передо мной, кладет руки мне на плечи и давит, заставляя меня сесть. Я падаю на стул, голова заваливается набок.

Расслабься, дорогая, просто расслабься и посиди здесь, а мы пока всё обсудим.

И они втроем продолжают обсуждать. В том числе и меня.