Кто-то из одиночников писал: «Впустите солнце! Во всем мире звучит сегодня этот призыв. И только здесь, в стенах темницы, не нашел он еще отклика. Неужели мы не имеем права на солнечный свет? Планировка тюремных зданий такова, что некоторые камеры, расположенные на северо-восточной стороне, круглый год лишены солнца. В эти камеры не попадает ни один солнечный луч, который передал бы их обитателям привет из внешнего мира. Из года в год эти люди работают и чахнут без живительного солнечного света». В тюрьме ждут какую-то комиссию. Надзиратели снуют из камеры в камеру.
Другой заключенный пишет: «В прокуратуру при окружном суде. Во время слушания моего дела в уголовной коллегии окружного суда господин председатель суда доктор X. сообщил мне, что после моего ареста какой-то неизвестный приходил ко мне на квартиру, по адресу Элизабетштрассе, 76, за моими вещами, и таковые унес с собою. Это обстоятельство занесено в протокол и нуждается в соответствующем доследовании по представлению полиции или прокуратуры. Мне ничего не сообщалось о похищении моих вещей после моего ареста, и я узнал об этом лишь в день слушания моего дела. Ввиду изложенного прошу, господин прокурор, уведомить меня о результатах расследования или же выдать мне на руки копию имеющегося в деле протокола на предмет последующего предъявления иска о возмещении убытков в том случае, если хищение произошло по недосмотру со стороны моей квартирной хозяйки».
А как же фрау Минна, сестра Иды? Благодарю вас, вы очень любезны! Ей живется неплохо. Сейчас двадцать минут двенадцатого, она как раз возвращается с рынка на Аккерштрассе. Рынок крытый, построен магистратом, большое желтое здание; там есть выход и на Инвалиденштрассе. Но Минна всегда выходит на Аккерштрассе — ближе к дому. Она купила свиную голову, цветную капусту и пучок сельдерея. А перед рынком она еще купила прямо с воза большую жирную камбалу да взяла пакетик ромашки. Ромашка всегда пригодится в хозяйстве.
Книга третья
Здесь Франц Биберкопф, этот «порядочный», благонамеренный человек, перешивает первое потрясение.
Его обманули. Удар нанесен метко…
Биберкопф поклялся остаться порядочным человеком, и вы сами видели, — он целыми неделями держался стойко; но это была своего рода отсрочка. Вот жизнь и решила — хорошенького понемножку — и подставила Францу ножку. А Франц думает: это не дело! Жизнь эта подлая, собачья ему изрядно надоела.
Почему жизнь поступает с ним таким образом, он никак не может понять. Ему предстоит пройти еще долгий путь, пока он во всем этом разберется.
ВЧЕРА ЕЩЕ ГОРДО СИДЕЛ ТЫ В СЕДЛЕ
Скоро рождество. Надоело Францу стоять день-деньской с газетами, вот он и поменял амплуа: торгует теперь вразнос случайным товаром, а в последние дни переключился на шнурки. Торгует всего два-три часа в день — по утрам или после обеда. Сперва один промышлял, потом взял в компанию Отто Людерса. Людерс этот уже два года безработный, жена его по квартирам стирает: Познакомила Франца с ним Лина-толстуха, Людерс дядей ей приходится. Летом ему повезло: две недели ходил с рекламой «Рюдерсдорфских мятных лепешек»— сам в ливрее, на груди плакат, на голове шапка с султаном. Теперь они оба бегают по улицам, заходят в дома, звонят в квартиры, а под вечер встречаются где-нибудь.
Как-то раз зашел Франц в пивную. Толстуха уже тут как тут. Франц — в отличном настроении. В один присест умял толстухины бутерброды и, еще с набитым ртом, заказал три студня с горошком себе, Лине и Людерсу. Смеется, толстуху при всех тискает — та засмущалась даже, покраснела вся, доела студень и давай бог ноги.
— Слава богу, убралась толстуха.
— Что ж, ей есть куда. Сидела бы себе дома, а то ходит за тобой как привязанная.
Облокотился Франц на стол и глядит на Людерса как-то снизу вверх.
— Угадай-ка, Отто, что со мной сегодня было!
— Ну что?
— А ты угадай!
— Да ладно, говори уж!
— Две кружки, один лимон!
В пивную, отдуваясь, вваливается новый посетитель, вытирает тыльной стороной руки нос, кашляет.
— Чашку кофе.
— С сахаром? — спрашивает хозяйка, перемывая стаканы.
— Нет. Поживее только.
Между столиками пробирается какой-то молодой человек в коричневой кепке, ищет кого-то глазами, постоял, погрелся у печурки — опять пошел, посмотрел на Франца с Людерсом, а затем подошел к соседнему столику и спрашивает:
— Не видели ли вы тут человечка одного в черном пальто с коричневым меховым воротником?
— А что, он часто бывает здесь?
— Да.
За столиком — двое. Тот, который постарше, оборачивается к своему бледному соседу.
— С меховым воротником?
— Много их тут ходит с такими воротниками, — ворчливо отзывается тот.
— А вы сами откуда взялись? Кто вас послал? — спрашивает седой молодого человека.
— Да не все ли вам равно? Не видели — и весь разговор.
— Всякие тут бывают — с воротниками и без. Надо же мне знать, с кем говорю.
— С какой стати я буду вам о своих делах рассказывать?
— Сами-то вы спрашиваете, — кипятится бледный, — про человека какого-то, так можно и вас спросить, что вы за птица.
Молодой человек стоит уже у другого столика.
— А хоть бы и спрашиваю, — говорит он, — что ему за дело, кто я такой.
— Позвольте, раз вы его спрашиваете, то и вас можно спросить. А не то вам нечего и спрашивать.
— Да чего ради я буду говорить с ним о своих делах?
— Коли так, и мы вам говорить не будем, кто здесь был, а кто не был.
Молодой человек пошел к двери. На ходу обернулся, бросил:
— Думаешь, больно хитрый? Смотри, сам себя не перехитри.
Рванул дверь, и был таков. Двое за столиком:
— Ты что, его знаешь? Я — никогда в глаза не видел.
— Он здесь в первый раз. Черт его знает, что ему нужно.
— По разговору вроде баварец.
— Он? Нет, он с Рейна. Сразу видно.
А Франц весело скалит зубы, улыбается иззябшему, жалкому Людерсу.
— Что, не дошло? Эх ты, голова два уха! Ты спроси, есть ли у меня деньги.
— А что, есть?
Сжатая в кулак рука Франца на столе. Он слегка разжал ее, гордо ухмыляется.
— Вот, любуйся. Считать умеешь?
Людерс заморгал, подался вперед, посасывает дуплистый зуб.
— Две десятки? Фу-ты ну-ты! Франц бросил бумажки на стол.
— Что, здорово? И в два счета! Минут за пятнадцать — двадцать! Не веришь?
— Вот черт!
— Да ты не бойся! Здесь дело чистое. Ничего такого не было, понял? Все честно-благородно. Так что ты, Отто, не сомневайся.
Перешли на шепот. Людерс придвинул стул к Францу. Оказывается, Франц зашел в один дом, позвонил — открыла какая-то дамочка. «Шнурки для ботинок не требуются? Первый сорт для вас, для супруга, для деток?» Она посмотрела на шнурки, потом на него, впустила его в коридор. Поговорили о том о сем. Она вдова, не старая еще. Он ее и спросил, не угостит ли она его кофейком — совсем, дескать, продрог, такая стужа на Дворе. Ну, попили с ней кофе, а потом — еще кой-что было…
Франц подул себе в кулак, фыркнул, поскреб щеку и подтолкнул Отто коленом:
— Я у нее даже все барахло оставил. Ну, а она что-нибудь заметила?
— Кто?
— Толстуха, кто же еще? Ведь при мне никакого товара не было.
— А хоть бы и заметила, продал все, и дело с концом. А где ж это было?
Франц свистит.
— Туда, — говорит, — я еще наведаюсь, дай только срок. На Эльзассерштрассе она живет, вдовушка эта…
Двадцать марок, брат, на земле не валяются!
* * *
Они просидели в пивной до трех часов. Ели, пили. Отто получил пятерку, но не повеселел.
Кто это крадется на следующее утро вдоль стен по Розенталерштрассе, прижимая к груди сверток со шнурками? Отто Людерс! Остановился на углу у магазина Файбиша, подождал, пока Франц свернет на Брунненштрассе. Потом перебежал через дорогу и пустился что есть мочи вниз по Эльзассерштрассе. Ага! Вот он, тот самый дом. А может быть, Франц уже наверху, у нее? Народу-то сколько, идут не торопятся! Подожду лучше немного в подъезде. Если Франц появится, скажу ему… да, что ж бы такое сказать? Сердце-то как бьется. Изо дня в день одни неприятности, врач вот смотрел — ничего не нашел, а ведь что-то есть… Недолго ведь и насмерть простудиться, ходишь в отрепьях, в драной шинели, с войны еще осталась. Ну, пора и наверх.