— Именно. Чудно, а? Глава шестая: Радченко на месяц попадает в «Кресты», потому что его бывший лучший друг… Нет, не стану ничего выдавать. Но должен признаться, сюда меня, похоже, привела судьба. Я побывал везде, где был Радченко, — во всех ресторанах, театрах, на кладбищах… по крайней мере, тех, что сохранились. А вот здесь еще не доводилось. Критики утверждают, что пока не проведешь ночь в «Крестах», не поймешь и Радченко.

— Вот вам повезло.

— Угу.

— Так, думаете, утром нас шлепнут?

— Сомневаюсь. Нас бы не держали всю ночь, чтобы утром расстрелять. — Говорил он довольно беспечно, словно мы обсуждали футбольный матч, чей исход большого значения не имел, как бы ни решилось дело. — Не срал восемь дней, — признался мой сокамерник. — Заметь, я не говорю: не просирался, — потому что не просирался я уже несколько месяцев. Я про то, что вообще последние восемь дней не срал. — Мы оба помолчали, раздумывая над этим сообщением. — Как считаешь, сколько человек может прожить, не сря?

Вопрос интересный, мне и самому было любопытно, но ответить я не мог. Потом услышал, как сосед лег, довольно зевнул — расслабленный, счастливый, надо полагать; как будто зассанный соломенный тюфяк ему — что пуховая перина. Еще с минуту висело молчание, и я решил, что сокамерник уснул.

— Стены здесь, наверное, толщиной больше метра, — вдруг сказал он. — Хоть выспимся — здесь нас уж точно никто не тронет. — С этим он и уснул; слова перешли в храп так быстро, что я было решил — притворяется.

Я всегда завидовал тем, кто быстро засыпает. Надо полагать, у них мозг чище, половицы в черепе лучше выметены, а все мелкие чудища надежно заперты в пароходном кофре в изножье кровати. А вот я родился с бессонницей, без сна и умру, истратив тысячи часов на томление по забытью, по резиновой кувалде, которая дерябнула бы меня по башке — не сильно, не насмерть, а только так, чтобы отрубиться на всю ночь. Только этой ночью мне спать не придется. Я пялился во тьму, пока та не стала сереть, пока у меня над головой не проступил потолок, а свет с востока не просочился в узкую зарешеченную бойницу, которая все-таки существовала. И лишь тогда я сообразил, что к ноге у меня до сих пор пристегнут немецкий нож.

Где-то через час после рассвета дверь в камеру открыли два новых охранника, подняли нас и надели наручники. На мои вопросы не отвечали, но Коля попросил у них чашку чая и омлет, и это их, похоже развеселило. Должно быть, шутили в «Крестах» нечасто, потому что шуточка была неудачная, но охранники все равно заухмылялись, выталкивая нас в коридор. Где-то кто-то стонал — тихо и нескончаемо, как судовая сирена вдалеке.

Я не знал, на виселицу нас ведут или на допрос. Ночь прошла без сна; кроме глотка из немецкой фляжки, я не пил ничего с самого дежурства на крыше Кирова. Там, где я лбом стукнулся о потолок, выросла шишка с младенческий кулачок. Утро не задалось. Хуже, наверное, и не бывало, но жить все равно хотелось. Я хотел жить и знал, что не смогу достойно встретить смерть. Упаду перед палачом или расстрельной командой на колени, взмолюсь, чтобы пощадили, ведь я так молод, кинусь описывать, сколько часов проторчал на крыше в ожидании вражеских бомб, расскажу, сколько баррикад помогал строить, сколько рвов выкопал. Мы все это делали, все сражались за правое дело, но я же истинный сын Питера, смерти я не заслужил. Что я такого сделал, а? Ну, выпили мы трофейного коньячку, что ж меня за это теперь — к стенке? Петлю на шею мне, грубую пеньку на цыплячью мою шейку, чтоб мозг навсегда отключился, — только за то, что ножик с дохлого фрица снял? Не надо, товарищи. Нет во мне ничего хорошего, но не настолько же.

Охранники провели нас вниз по каменной лестнице — ступени были стерты сотнями тысяч сапог. За железной решеткой, отсекавшей нижнюю площадку, сидел старик. На шее у него был толстый серый шарф в два слоя. Старик ухмыльнулся нам, показав беззубые десны, и отпер калитку. Через минуту перед нами открылась тяжелая деревянная дверь, и мы вышли на свет. Вышли из «Крестов», живые и невредимые.

Явная отсрочка исполнения смертного приговора не произвела на Колю впечатления. Он нагнулся, скованными руками зачерпнул горсть чистого снега, поднес к лицу и стал лизать. Я позавидовал его дерзости — и у себя во рту ощутил вкус холодной воды. Но злить охрану не хотелось. Выход из «Крестов» казался странной ошибкой, и я рассчитывал, что меня запихнут обратно, если сделаю что-то не то.

Охранники довели нас до «газика». Мотор урчал, из выхлопной трубы шел вонючий дым, а впереди сидели два бойца и без всякого любопытства смотрели на нас из-под ушанок, натянутых на самые лбы.

Коля заскочил на заднее сиденье, не дожидаясь команды.

— Господа, в оперу!

Охранники хохотнули опять. Видимо, за долгие годы работы в «Крестах» перестали различать, что смешно, а что нет. А вот солдаты не засмеялись. Один повернулся и оглядел Колю.

— Еще слово, курва, скажешь, и я тебе руку сломаю. Я б тебя вообще пристрелил, дезертира. Ты… — Он повернулся ко мне: — Залезай.

Коля уже открыл было рот, и я понял, что драки не избежать: не похоже, чтобы солдат блефовал, а Коля, судя по всему, не понимал простых угроз.

— Я не дезертир, — сказал он. Скованными руками он сумел подтянуть левый рукав шинели, рукав армейского свитера, рукава двух гимнастерок под ним и протянул голую руку бойцу на переднем сиденье. — Хочешь сломать мне руку — ломай, но я не дезертир.

Долго-долго никто ничего не говорил: Коля взирал на солдата, тот пялился на него, а мы стояли и смотрели на них обоих. Поединок воль впечатлял, и нам было интересно, кто победит. Наконец солдат признал поражение — отвернулся и рявкнул на меня:

— Полезай в машину, гаденыш.

Охранники ухмыльнулись. Утренний цирк с конями. Пытать никого не надо — зубы выдирать, ногти выдергивать, слушать вопли жертвы. Можно просто посмотреть, как я, этот самый, на букву «п», карабкаюсь на заднее сиденье «газика» к Коле.

Поехали мы очень быстро — водитель плевать хотел на обледенелую дорогу. Мы гнали по берегам замерзшей Невы. У меня был поднят воротник, в лицо хотя бы не дуло ветром, рвавшим брезентовую крышу. Колю же, казалось, холод не волновал. Он смотрел на шпиль Иоанна Предтечи на том берегу и ничего не говорил.

Свернули на Каменноостровский мост — его стальные пролеты заиндевели, на фонарях висели сосульки. С него — на Каменный остров и лишь чуточку притормозили, объезжая воронку прямо посреди дороги, потом заехали на длинную аллею, обсаженную липами, от которых остались только пни, и остановились перед роскошным деревянным особняком с белыми колоннами.

Коля осмотрел здание.

— Здесь жили Долгоруковы, — произнес он, выбираясь из машины. — Про Долгоруковых вы, наверное, и не слыхали.

— Всем «господам» еще в 17-м шеи посворачивали, — отозвался один солдат, тыча стволом винтовки, чтоб мы двигались к парадным дверям.

— Некоторым — да, — подтвердил Коля. — А некоторые спали с государями-императорами.

При свете дня Коля выглядел, как на агитплакате — их расклеили по всему городу: лицо героя, волевой подбородок, прямой нос, на лоб падают светлые волосы. Дезертир что надо.

Солдаты завели нас на крыльцо, где на метр с лишним были навалены мешки с песком — пулеметное гнездо. У пулемета сидели двое бойцов, курили одну самокрутку на двоих. Коля принюхался и с тоской посмотрел на хабарик.

— Табак настоящий, — сказал он, когда конвоиры вталкивали нас в двери. Раньше я во дворцах не бывал — только читал про них. В романах описывались балы с танцами на паркете, слуги разливали суп из серебряных супниц, строгий отец семейства среди книжных шкафов в кабинете предупреждал рыдающую дочь, чтоб не связывалась с безродным мальчишкой. Однако старый особняк Долгоруковых величественно смотрелся только снаружи; внутри же по нему прошлась революция. Мраморный пол испакостили тысячи грязных сапог — полы здесь не мыли уже много месяцев. У плинтусов отставали закопченные обои. Никакой старой мебели не сохранилось, никаких картин или фарфоровых ваз — стены и полки красного дерева были голы.