Вот так всегда. Особенно когда чего-нибудь очень ждешь, когда воображаешь себе, как это будет, подолгу режиссируя будущее событие перед тем, как заснуть. Но в реальности оно никогда не достигает той же силы и выразительности. Наверное, ни о чем нельзя слишком горячо мечтать. Наша вечеринка наверняка обернулась бы катастрофой, если бы хозяин, принеся нам еще одну бутылку — в голове у меня уже шумело, — не протянул Арно старенькую гитару. Он нахлобучил ему на голову панаму и громко захлопал в ладоши, требуя внимания: «Сейчас вы убедитесь, что поет он не очень хорошо, зато душевно, а это помогает переваривать слишком тяжелый кускус, который готовит моя жена». После столь изысканного предисловия он недрогнувшей рукой натянул Арно на глаза дурацкую панаму и отошел. Арно встал, влез с ногами на сиденье стула и устроился на его спинке.

Он опустил глаза к струнам и заиграл тихую нежную мелодию. В песне говорилось про любовь и жестокость. Два десятка человек, которых случай собрал здесь вместе, мгновенно влюбились в него. Ему понадобилось совсем немного времени, чтобы очаровать их музыкой, своим ничем не выдающимся голосом и тихими аккордами. Меня охватило желание погладить его по темной голове; как и в первую нашу встречу, захотелось подойти, задрать на нем майку, открывая пупок, а потом поцеловать родинку возле уха. Гордая, что явилась сюда с этим парнем, я выпрямила спину. Слева и справа от меня женщины выворачивали шею, лишь бы лучше его разглядеть. Думая, что никто на них не смотрит, они украдкой приглаживали волосы, выпячивали грудь и слегка отодвигались от своих спутников мужчин, демонстрируя независимость.

Арно пел, перебирая гитарные струны, и его песня, напомнившая, какой жестокой может быть любовь, буквально пригвоздила слушателей к месту, подчинив их своей гипнотической власти. От взгромоздившегося на спинку стула Арно, взгляд которого оторвался от гитары и блуждал где-то в неведомой дали, исходила такая энергия, что было почти невозможно удержаться, чтобы не протянуть руку и не дотронуться до него. Меня, и не только меня, так и подмывало вскочить и начать двигаться в одном с ним ритме, повинуясь магии его сочных губ. Мы все хотели переместиться в ту точку, к которой был прикован его взор, глядящий в никуда, мы молили его: выбери меня, меня, позволь приблизиться к тебе, возьми с собой… Каждая из присутствовавших здесь женщин, не задумываясь, отреклась бы сейчас от мужа, семьи и устроенной жизни. Моргни он глазом — и все они бросились бы за ним. Сопротивляться значило попусту терять время. Песня подходила к концу, и зрители принялись в такт с мелодией хлопать в ладоши, словно призывая певца не останавливаться, продолжать петь. У каждого из этих людей хватало проблем — денежных, любовных, — но на краткий миг они забыли обо всем, что их тревожило, и безраздельно отдались музыке; я видела, как в темноте сияли счастьем их глаза. Я не возражала против того, чтобы на несколько минут поделиться с ними Арно — при условии, что потом они вспомнят, что он принадлежит мне. Мне, слышите? До конца вечера этот парень — мой, он мой до конца года, а может, и дольше, как знать? Мне уже не терпелось, чтобы он допел, вернулся за стол и сел рядом со мной, чтобы все тут ясно поняли, чей он. Я аплодировала вместе с остальными посетителями; меня бросило в жар, щеки горели. Ах ты, старая сука, эк тебя проняло. Может, наконец признаешься честно? Ты хочешь его, ты его хочешь. Мечтаешь им завладеть. И никакая поэзия не в силах вечно скрывать правду.

На обратном пути, взгромоздившись на «веспу», я уже не таясь прижималась к нему всем телом и улыбалась летящим навстречу звездам. Я опьянела, меня переполняло чувство благодарности к целому миру — к природе, луне, Сене, прохожим, что шагали мимо, даже не подозревая, какая дивная нынче выдалась ночь. Откровенно говоря, я не испытывала ни малейшего желания ложиться спать в постели Эрмины, как теперь поступала каждый вечер. На пороге Арно пошатнулся и чуть не упал, хотя обычно твердо стоял на ногах. Медленно стягивая куртку, он краем глаза косился на меня, придерживаясь рукой за вешалку, чтобы не свалиться. Я уже собралась пожелать ему спокойной ночи и чмокнуть его в щечку, но тут он повернул голову. Крепко взяв за запястья, притянул меня к себе: я поняла, что сейчас что-то случится. «Не ложись сегодня в дочкиной комнате, — сказал он. — Я хочу тебя попробовать». Мы поменялись ролями. В этом замкнутом пространстве он один знал, что делает, и полностью владел ситуацией. Я чувствовала себя неопытной дебютанткой. Зато он, проделывавший все это множество раз, ничему не удивлялся. Он точно знал, где искать удовольствие, и отдавал приказ стоящей рядом с ним женщине вести его в заповедное место. Он увлек меня в мою спальню, в которой отныне распоряжался он, и, не глядя, смахнул с кровати все, что на ней валялось, — предметы с легким стуком попадали на пол. Я испугалась. Испугалась своего тела. Сейчас оно меня выдаст. Покажет ему все то, что я ежедневно наблюдаю в зеркале. Дряблую кожу. Складки, заложенные жизнью. Какая чудовищная несправедливость — ну почему этот миг настал, когда я перестала быть юной девушкой?! Если б только было можно всего на одну ночь вновь обрести свое молодое тело, которым я почти и не пользовалась! К сегодняшнему дню я превратилась в руину, и, кроме этой руины, мне нечего преподнести ему в дар. Меня спасет только темнота. Правой рукой я зашарила по стене в поисках выключателя.

«Оставь свет! — рявкнул он. — На что ты надеешься? Что в темноте я тебя не разгляжу? Я умею видеть руками, Эжени!» Приблизившись, он решительным жестом сунул руку мне под блузку и провел пальцем по груди: «Мне достаточно одного касания, чтобы определить, что тебе не двадцать лет. Так что давай, покажись! Не скрывай от меня ничего, я хочу повеселиться. Офигеть, до чего бабы глупые. Думают, что в темноте можно спрятаться. Не в такие минуты, дорогая, ты уж мне поверь. И давай без вранья!» Я не смела пошевелиться. Ладно, Эжени, расслабься. Ты же сама к этому вела, что бы ты там себе ни пела. Ты гладила его, пока он спал. Ты бегала по утрам, лишь бы заглушить в себе волну желания. Ты обнимала его на скутере и мечтала, как будешь его раздевать. Ты позволила своей жизни скатиться в абсолютный хаос, потому что верила, что на этом фоне сгладится жестокая острота неминуемого потрясения. Ну так что? Отдайся ему, и дело с концом. За свои же деньги! Ты ни в чем не виновата. И никакая это не пошлятина. Это жизнь.

Но я по-прежнему стояла, намертво приклеившись к стене. Ноги у меня дрожали. Что бы сейчас ни произошло, возврата к прошлому не будет.

Он улыбнулся нехорошей улыбкой и начал по одной отрывать пуговицы у меня на блузке.

— Говори мне слова! — приказал он.

— Не умею.

— Еще как умеешь. Ты только это и умеешь. Не хочешь — другое дело. Боишься. Выпусти их из себя. Не ври, что не знаешь слова «блядь». Не ври, что не можешь сказать: «Я люблю трахаться».

— Нет, не могу, правда, не могу.

— В тебе сидит развратная девчонка. Покажи мне ее. Я хочу на нее посмотреть, голую и грязную. И потом показать ей кое-какие штуки…

— Ты ошибаешься! Здесь нет никого, кроме меня!

Он снял с меня блузку и бросил ее на пол. Расстегнул на мне бюстгальтер. Я стояла, не в силах отвести глаз от его совершенно изменившегося лица. В тусклом свете его черты заострились, приобретя карикатурный вид: подрагивающие ноздри, жесткий взгляд. Его пальцы пробегали по моей коже, но я не чувствовала ничего, никакой нежности, и от этого трепетала еще сильней. Он отступил на шаг, чтобы лучше видеть.

— Ты уродина, — шепнул он мне на ухо.

— Заткнись.

— Ты вся дряблая. В твоем теле нет жизни. У меня на тебя не встанет.

— Не смей говорить мне гадости, поганец.

У меня перехватило дыхание. Рука сама потянулась к ночному столику в поисках таблеток. Он перехватил ее, отобрал упаковку с лекарством и сунул себе в карман:

— Даже не думай. Хватит прятаться от себя самой. Я хочу, чтобы ты на себя посмотрела. Чтобы хоть что-нибудь почувствовала.