— Прости меня, была минуту, когда я верил такой возможности.
В это время Эмир стал заметно беспокоиться. Горячему животному не стоялось на месте, и оно начало выражать свое нетерпение, фыркая и взрывая копытами снег. Раймонд подошел к нему и ласково провел рукой по его стройной шее, перекинув поводья через руку. Лошадь сразу успокоилась, почувствовав руку своего господина, и поглядывала умными глазами на стоявшую под елями молодую женщину, задумчиво смотревшую вдаль.
Горная лужайка лежала на склоне, с которого открывался широкий вид на покрытые снегом горы. Дева льдов далеко раскинула свои одежды. В той грозной вьюге, которая разразилась в начале зимы, Дева льдов спустилась в долину и под ее холодным дыханием замерла вся жизнь, еще теплившаяся поздней осенью. По ее мановению явился новый прекрасный сказочный мир, целое волшебное царство блестящих кристаллов, о которых говорится в сагах. В призрачной красоте поднимались горные вершины в ясную, холодную синеву, а в пропастях и расщелинах, куда не проникал солнечный свет, лежали глубокие темно-синие тени. Водопады, с шумом и пеной низвергавшиеся прежде в долину, теперь, застыв, повисли на гранитных утесах. Они были при падении захвачены морозом, превратившим их в блестящие снежные украшения на снежном одеянии гор, и крутые обрывы, и темные леса — все поражало своим хрустальным великолепием, которое невидимая рука рассыпала как волшебные сокровища гор.
А над всем этим возвышался сказочный Гейстершпиц со своими снеговыми полями и голубоватым льдом вершин и, казалось, купался в солнечном свете. Но это было холодное зимнее солнце, освещавшее застывший мир. Из леса не доносилось ни шелеста, ни звука; неподвижно стояли ели, опустив свои ветви под тяжелым снежным покровом. Не было слышно журчания ручьев: всякое движение воды было сковано морозом. В этом блестящем волшебном мире царило глубокое безмолвие. Казалось, отсюда была изгнана сама жизнь... Кругом были только покой и молчание смерти...
По покрытой снегом лужайке пронесся ветерок и донес откуда-то из глубины какой-то шум, то слышавшийся явственнее, то почти замиравший. Оттуда, где долина кончалась, между пропастями и расщелинами, где еще не ступала человеческая нога, вытекал горный поток, мощная жизненная артерия гор, которую ничто не могло умертвить. В те таинственные недра, откуда он брал свое начало, не простиралась даже власть Девы льдов, покорявшей себе решительно все. Тщетно старалась она задержать стремительный бег потока, задушить его в своих ледяных объятиях, он прорывался к свету, к свободе из угрожавших ему оков, рвался вперед через скованные льдом пропасти, между покрытых снегом утесов, — единственный не покоренный среди мертвой природы.
Шум потока лишь смутно доносился до уединенной возвышенности, где стояли два человека, некогда такие близкие, а теперь такие чуждые друг другу... Но что-то в этом далеком шуме напоминало им о минувшей весне, которая и для них расцвела когда-то, а потом безвозвратно исчезла. Так же тихо и мечтательно шумело море, когда они встретились в первый раз в жизни. Случай свел уроженцев Германии в Лидо *, а потом они вместе плыли на пароходе в Венецию. Волны мелькали в пурпурном золоте заката, вдалеке тихо скользили паруса рыбачьих лодок, освещенных заходящим солнцем, а там, вдали, виднелся старый город с его мраморными дворцами и храмами, совершенно преобразившийся под багряным заревом заката. Но молодой иностранец ничего этого не видел. Его взор не отрывался от серьезной молодой девушки, сидевшей напротив него рядом с пожилой дамой. Он не мог оторвать глаз от ее лица.
Потом наступила лунная ночь, когда пароход снова увозил путников к берегам Германии, а мраморный город отступал все дальше и дальше, пока не потонул в волнах, как сияющая звезда; но это не была звезда счастья. Затем наступил весенний день в родных горах, принесший с собою так страстно желаемое свидание с глазу на глаз, а с ним и признание, которое уста еще не решались произнести. Чувство бурно и горячо вырвалось из груди мужчины, и встретило взаимность серьезной девушки...
Тогда все кругом цвело и благоухало. Леса шумели в своем весеннем уборе, с утесов бежали ручьи, горы были озарены золотистым светом солнца, и два молодых сердца слились в горячем чувстве... Они клялись остаться верными друг другу при всех превратностях судьбы.
И вот налетела буря и разрушила ту клятву, разлучив молодых людей: одного она загнала в тоскливое одиночество, без любви, без счастья, а другую бросила в шумную светскую жизнь, в которой она тоже продолжала оставаться одинокой.
Теперь, после многих лет, они снова стояли друг против друга, и между ними были лед и снег...
Взор Анны снова был пристально устремлен на лицо барона, словно она хотела угадать, что выражали эти черты. И, вероятно, она прочла в них нечто тяжелое, потому что прервала краткое молчание, воскликнув:
— Раймонд!
Его лицо мгновенно просияло, когда он услышал свое имя, произнесенное этими устами, но вслед за тем на нем снова появилось прежнее суровое выражение. Он подошел к Анне, ведя за повод лошадь, покорно следовавшую за ним. Животное не выказывало ни малейшего признака нетерпения, с тихим ржанием ласково прижимаясь головой к плечу хозяина.
— Лошадь, кажется, очень любит тебя? — сказала Анна.
— Да, я ежедневно вижусь со своим Эмиром, хотя редко езжу на нем; это — единственное существо, которое любит меня.
— И, вероятно, единственное, которое ты любишь? Ты бежишь от людей и света, ясно показывая свое презрение к ним.
— А ты думаешь, что любовь людей загнала меня в это одиночество? — выразительно спросил Раймонд. — Спроси своего кузена Вильмута, он может дать тебе об этом точные сведения, так как сам превратил в бездонную пропасть ту трещину, которая отделяла меня от людей, живущих в долине.
— Грегор указывал тебе путь к примирению, а ты не захотел воспользоваться им.
— Нет! Я знаю, что должен поплатиться за свое прошлое, но перед высокомерным священником я не преклонюсь.
В этих словах слышалась железная воля и энергия, и они, очевидно, поразили молодую женщину. Быстро взглянув на своего собеседника, она серьезно сказала:
— Грегор не высокомерен. Чего бы он ни требовал, у него всегда на первом плане стоят обязанности священника, и в исполнении этих обязанностей он может быть беспощаден.
— Да, я это испытал на себе. Он отлучил меня от церкви, и его верная паства следует его повелениям. Я в опале в собственном своем имении.
— Кто же в этом виноват? Грегор или твой странный образ жизни, сделавшийся сказкой во всей округе? Ты на уединенном, пустынном утесе воздвигаешь замок княжеской роскоши и скрываешься в нем от человеческих глаз. Ты тратишь огромные суммы на Верденфельс с его садами, а между тем они стоят пустые, и ни одна человеческая нога не ступает туда. Ты очертил вокруг себя заколдованный круг, через который никто не смеет перешагнуть, и сам даешь пищу тем невероятным слухам, которые ходят о тебе. Ты не видишь людей и не думаешь о них, забывая, что эти люди работают в твоих поместьях и день за днем борются с нуждой. Разве тебе есть дело до их горя или счастья? Ты остаешься недоступным и неприступным на своем высоком утесе!
— На краю пропасти, — тихо добавил Верденфельс. — Ты не знаешь, какие ужасные часы я пережил там, и каким искушением является этот обрыв. Он не раз манил меня найти забвение в его глубине и схоронить там прошедшее вместе со старым проклятием.
На лице молодой женщины отразился испуг, однако он сразу же уступил место свойственной ей непоколебимой твердости, звучавшей и теперь в ее голосе, когда она ответила:
— Это — последнее прибежище слабых. Настоящий мужчина искупает свою вину.
Раймонд выпрямился. Его глаза сверкнули, как искры под пеплом, и тотчас померкли.
— Ты считаешь меня слабым?
— Ты — мечтатель, не имеющий смелости выйти на яркое солнце, потому что твоим глазам больно смотреть на свет после долгой темноты, да и мечтать при солнце не так удобно. Проснись, Раймонд! Брось эти мрачные мысли, отнимающие у тебя последние силы! Я никогда не думала, что наша разлука сделает из тебя то, чем ты стал теперь.
