— Кажется, вы намерены ввести опять систему управления вашего отца, — сказал наконец Вильмут. — Сын похож на него больше, чем все мы думали, теперь это ясно видно. Разумеется, вы — господин в Верденфельсе, и в этом несчастная деревня уже однажды убедилась на тяжком опыте.

Хотя при последних словах священник понизил голос, но они, как острый нож, вонзились в душу его противника и достигли своей цели. Раймонд на миг побледнел, но тотчас поднял голову, и его мрачный взор твердо встретил угрожающий взгляд священника.

— Перестаньте же наконец преследовать меня прежним проклятием! Было время, когда я не мог переносить даже упоминания о нем, но теперь я научился смотреть ему прямо в глаза, и ваше право мучить меня им более не существует с тех пор, как вы, и только вы один, помешали постройке плотины: ведь я знаю, чего стоила в этом случае «свободная воля» ваших прихожан! Ценою жизни, полной страданий, я заплатил за один поступок, совершенный в минуту отчаяния, а вы, спокойно и холодно обсудив вопрос, сознательно и с намерением уничтожили защиту, которую я хотел дать своему селу, чтобы спасти его от страшной опасности. Берегитесь, чтобы еще раз не вторглась в Верденфельс ничем не сдерживаемая стихия, ведь тогда отчета спросят у вас!

В этих словах слышалось грозное пророчество, но они не могли поколебать в священнике сознание собственной непогрешимости.

— Я делал то, что признавал справедливым, — невозмутимо ответил он, — и сумею это защитить.

— Так сумейте защитить и благосостояние сотен людей, которое вы силой взяли на свою ответственность. Слишком дерзко для простого смертного присваивать себе роль Провидения, хотя бы даже он носил одежду священника. По крайней мере его воля и побуждения должны быть безусловно чисты, ваши же побуждения продиктованы ненавистью ко мне, преследующей меня с той самой минуты, когда я стал владельцем Верденфельса. Эта ненависть делала невозможной всякую попытку примирения, она даже отняла у меня невесту!

— Только последнее обстоятельство вы и не можете простить мне, господин Верденфельс, я это хорошо знаю! Ко мне и моей вражде вы отнеслись бы с презрением, даже сан священника не имел бы значения в ваших глазах, потому что в вас течет кровь вашего рода. Но власть опекуна вы все-таки должны были признать, хотя вы ему и не прощаете, что он исполнил свой долг и открыл глаза опекаемой им девушке.

— Ваше преподобие, — медленно проговорил Верденфельс, устремив на противника пристальный, испытующий взор, — у меня иногда бывают свои собственные мнения об этом «долге», о том неустанном горячем рвении, с каким вы старались разлучить меня с Анной и мешали всякой попытке нашего нового сближения. Стоял ли между нами исключительно опекун и священник, или же...

Он остановился, но его взгляд докончил вопрос, и его поняли без слов. Вильмут вздрогнул, точно его ударили.

— Вы смеете думать...

— Я ничего не смею, я только предполагаю. Могло случиться, что человек, читающий в сердцах других, как в открытой книге, относительно самого себя находился в роковом заблуждении.

Грегор смертельно побледнел. В его глазах снова сверкнул огонек, и на этот раз он погас не так быстро, как вспыхнул, потому что в нем светилась открытая ненависть к человеку, осмелившемуся поднять завесу с чувства, которое не имело права существовать и должно было быть побеждено силой воли, но против которого самая энергичная воля оказалась бессильной.

— Я пришел сюда не за тем, чтобы выслушивать оскорбления, — сказал наконец Вильмут, но в его голосе не слышалось обычной уверенности. — Я хотел предупредить вас об опасности, вызванной вашей несвоевременной строгостью. Если же вы пренебрегаете моим предупреждением, то я слагаю с себя всякую ответственность за то, что может случиться, и наш разговор кончен. Прощайте!

Прощальный привет звучал довольно враждебно. Раймонд только наклонил голову так же холодно и гордо, как и при приходе священника, и остался один.

Полчаса спустя Верденфельс вышел на террасу, перед которой его уже ожидал оседланный Эмир. Хотя барон всегда выезжал в это время, но сегодня это почему-то удивило слуг, о чем-то перешептывавшихся между собой. При появлении барона они расступились с почтительным поклоном, один дворецкий приблизился к нему.

— Вы желаете выехать, ваша милость? — спросил он почтительно, но каким-то особенным тоном.

— Разумеется! Я всегда езжу после обеда.

— Но именно сегодня в Верденфельсе сильное возбуждение, а молодой барон, который всегда сопровождает вас, теперь в отсутствии.

— Тем лучше! Мой племянник не может в таких случаях обуздать свою молодую горячую кровь, а тут прежде всего необходимо спокойствие, — сказал Раймонд и дал конюху знак подвести лошадь.

Дворецкий колебался, но страх за своего господина взял верх над его обычной сдержанностью, и он продолжал умоляющим голосом:

— Я не смею давать советы вашей милости, но настроение в селе на самом деле в высшей степени угрожающее. Крестьяне ожесточились за то, что злоумышленники схвачены и посажены под арест, они не могут перенести, что те будут наказаны. Не показывайтесь им сегодня, ваша милость, только сегодня! Вы ведь знаете верденфельцев!

— Да, я знаю их! — сказал барон, лаская стройную шею Эмира, приветствовавшего его веселым ржанием. — Но пора и им узнать меня!

Он вскочил на лошадь и взял в руки поводья. Дворецкий сделал последнюю попытку.

— Нельзя ли хоть конюху сопровождать вас? — спросил он. — Молодой барон тоже думает...

— Я поеду один, — перебил его Верденфельс, но, взглянув на встревоженное лицо старика, прибавил мягче: — Не бойтесь! Я скоро вернусь.

Дворецкий отступил назад, и с тяжелым сердцем смотрел вслед своему барину.

Верденфельс медленно ехал по аллее, ведущей к селу. Он знал, что действительно есть основания тревожиться, — это ясно показало ему появление в замке Вильмута. Но после разговора с Экфридом он знал также, что его прежнюю снисходительность объясняли страхом и трусостью. Эти люди не имели никакого понятия о мужестве, которое с холодным непоколебимым спокойствием выдерживало все их оскорбления и нападки и не мстило им. По их понятиям, энергия олицетворялась лишь той беспощадной жестокостью, какую они видели от покойного барона. Вот к тому никто не осмеливался приблизиться с оскорблением, как ни велика была ненависть к нему, потому что все знали, что за этим последует строжайшее наказание. Против сына позволяли себе решительно все, и если до сих пор дело не доходило до открытого нападения, то исключительно благодаря суеверию, которое приписывало Раймонду сверхъестественную силу.

Именно эти мысли и занимали теперь Раймонда, заставляя его мрачно хмуриться. Он только что достиг первых домов деревни и ехал вдоль сада священника, как вдруг услышал горький детский плач и за низеньким забором увидел мальчика лет пяти, который так громко и судорожно рыдал, словно его маленькое сердечко готово было разорваться. Этот безутешный плач одинокого, покинутого малютки нашел отклик в душе Раймонда. Почти бессознательно придержав лошадь, он перегнулся через забор и спросил:

— О чем ты плачешь, дитя?

При звуках незнакомого голоса мальчик поднял белокурую кудрявую головку, в его больших голубых глазах еще стояли слезы. Он не знал этого чужого господина и принял его за одного из служащих в замке, час-то проезжавших через село. Когда Раймонд повторил свой вопрос, мальчик снова расплакался.

— Я должен уйти от дедушки… надо уйти в Грундзе… и я не смею вернуться, так сказал господин пастор!

— Кто же твой дедушка? — спросил Раймонд, подъезжая ближе к забору.

— Его зовут Экфрид! — всхлипывал мальчик. — А я — Тони из Маттенгофа. Я не хочу уходить от дедушки, и он не хочет отпускать меня, а господин пастор не хочет, чтобы я у него оставался!

Барон в изумлении устремил на ребенка долгий, пристальный взгляд. Теперь он понял слова Вильмута и догадался, какому наказанию подвергся старик Экфрид, безумно любивший внука, единственное сокровище, оставшееся ему в жизни