Напряжение достигло высшей степени, но тут, к общему удовольствию, доложили о приходе почтальона, который должен был передать деловое письмо «в собственные руки пастора».

Вильмут извинился и вышел. Едва затворилась за ним дверь, как Пауль обратился к молодой женщине:

— Убедительно прошу вас объяснить мне, что все это значит.

Бросив взгляд на дверь соседней комнаты, Анна быстро и негромко проговорила:

— Я отвечу вам вопросом на вопрос: что означает ваше появление в этом доме? Как вы сюда попали?

— Я вам только что объяснил: самым простым образом. Но я вижу, что здесь существуют какие-то обстоятельства, из-за которых мое посещение должно казаться странным. Однако даю вам слово, я ничего подобного не подозревал. Ради Бога, скажите, что произошло между моим дядей и вашим родственником?

— Это вы узнаете в Фельзенеке, я в атом деле сторона.

Тот же холодный, почти неприязненный тон, который Пауль уже не в первый раз слышал из этих уст... Но на сей раз он не остановил его; он начал догадываться, что ее холодность относится не к нему, а к тому имени, которое он носит.

— Вы сердитесь на меня? — спросил он тихо, сердечным, умоляющим тоном.

— Я? Нет! За что мне сердиться на вас?

— Но вы не хотите позволить мне даже видеть вас. Вам была известна цель моего путешествия, а между тем вы и словом не обмолвились, что живете в Розенберге, и я совершенно случайно узнал об этом несколько дней тому назад. Или вы действительно хотели соблюсти тайну?

— Нет, я знала, что рано или поздно мое местопребывание откроется, но...

— Значит, вы позволяете мне приехать в Розенберг? — со страстной мольбой в голосе прервал Анну Пауль, не обращая внимания на то, что здесь сидела Лили и слушала его, широко раскрыв глаза; да ему и в голову не приходило скрывать свои чувства.

Молодая женщина, напротив, казалось, была неприятно смущена, но прежде чем она успела ответить, вошел Вильмут. Пауль тотчас же встал. Он чувствовал, что его импровизированный визит не может более длиться ни одной минуты, и, низко поклонившись госпоже Гертенштейн и Лили, вышел из комнаты. Вильмут не сделал ни малейшей попытки удержать его и проводил с той же ледяной холодностью, с какой встретил. Подобно Лили, молодой человек с облегчением вздохнул, перестав чувствовать на себе тяжелый взгляд холодных, строгих глаз пастора.

Между тем Лили дала волю своему удивлению и заявила, что молодой барон смотрел на сестру совсем особенным образом, а также совсем особенным тоном просил разрешения приехать в Розенберг. Одним словом, она нашла все это крайне подозрительным. Но бедной девочке вовсе не посчастливилось с ее остроумными заключениями: ее строго остановили, объяснив, что ей нечего говорить о вещах, которых она не понимает. Лили недоумевала, почему она в шестнадцать лет не может понимать «подобные вещи». Рассердившись, она схватила свои орехи и убежала в соседнюю комнату, тем более, что увидела входившего кузена Грегора.

— Странное посещение, — насмешливо и презрительно проговорил пастор, обращаясь к Анне. — Что ты о нем думаешь?

— Я думаю, что дело происходило именно так, как сказал молодой барон, — ответила Анна. — Он был в замке, и счел долгом вежливости навестить тебя.

Грегор пытливо поглядел прямо в лицо молодой женщине и резко произнес:

— Возможно! Боюсь только, что его вежливость менее всего предназначалась мне. Твои глаза, Анна, снова причинили зло, я с первой минуты увидел это. Но мне нечего предупреждать тебя, что ты должна держаться подальше от молодого человека: ведь он — Верденфельс, и это одно должно помешать вашему сближению.

Молодой барон возвращался из Верденфельса в Фельзенек далеко не в радужном настроении, так как принужден был признаться самому себе, что так страстно ожидаемое им свидание оказалось на деле довольно мучительным и что его визит в дом приходского священника был преждевременным. Как ни мало были ему известны обстоятельства жизни в Фельзенеке, тем не менее ему стало теперь вполне ясно, что между его дядей и пастором Вильмутом существует глубокая неприязнь. Ему казалось, что теперь он понял причину сдержанности молодой женщины: эта сдержанность относилась не к нему лично, а к тому имени, которое он носил. Но к этому препятствию он отнесся со своим обычным юношеским легкомыслием, не считая его серьезной помехой своим планам. Хотя ему и не было дано формального согласия на посещение Розенберга, но не было и запрещено явиться туда. Поэтому он считал такой визит делом решенным и продолжал строить планы на будущее.

Как только Пауль вернулся из Фельзенека, Арнольд встретил его словами, что «многоуважаемый дядюшка» желает его видеть. Пауль не слишком любил эти аудиенции, хотя короткие и редкие. Ледяное равнодушие барона Раймонда при встречах все больней и больней задевало мягкую натуру Пауля, но всякое желание дяди было для него приказанием, которое он считал долгом исполнять. Поэтому и сейчас он ограничился вопросом, в котором часу должен идти к дяде.

— В пять часов, — с величайшей торжественностью ответил Арнольд. — И на сей раз я пойду с вами, мой дорогой господин.

Пауль с удивлением взглянул на него.

— Что с тобой? Ты же знаешь, что к барону никто не смеет являться, пока он сам не позовет.

— Но меня звали, — с чрезвычайно довольным видом возразил Арнольд. — Барон прислал мне приказание представиться ему сегодня.

— Неужели это правда? — воскликнул Пауль. — В последнее свидание с дядей я действительно упомянул о твоем отчаянии, что тебе до сих пор не удалось видеть хозяина дома, но не думал, что это заявление будет иметь какие-нибудь результаты: на мои слова барон промолчал, а я, разумеется, не решился высказаться прямо.

— Вы вообще ни на что не можете решиться, — пренебрежительно проговорил Арнольд, — и вовсе не умеете обращаться с господином бароном, а между тем вы — единственный человек, с которым он общается. Просто грешно жить так, как он живет, прячась, словно ночное привидение, от добрых людей и Божьего света и имея в то же время столько поместий и замков, что даже сам он, владелец, не знает, как велико его богатство. Решительно необходимо, чтобы кто-нибудь как следует вразумил вашего дядюшку, а так как у вас недостает на это смелости...

— То ты берешь это на себя, — докончил Пауль, которого рассмешили эти слова. — Но берегись, Арнольд! Дело может принять скверный оборот, если дядя окажется в дурном расположении духа,

— А он разве бывает опасен? — спросил Арнольд, в душе которого зашевелилось прежнее беспокойство. — Вообще можно ли говорить с ним, как с разумным человеком? Или... — и старик многозначительно дотронулся до своего лба.

Пауль рассмеялся.

— Нет, в этом отношении тебе нечего опасаться. Барон вполне нормален, но я очень сомневаюсь, чтобы твои проповеди подействовали на него. Ведь он не такой трусливый ягненок, как я.

Арнольд, по-видимому, был совершенно другого мнения о покладистости своего господина. Но теперь он твердо решил «вразумить» их хозяина. Ему казалось просто необъяснимым, отчего до сих пор никто не решался на это; непостижимым казался ему и тот почтительный страх, который питала к барону Раймонду вся замковая прислуга. Сам Арнольд, несмотря на глубокую почтительность в обращении и речах, никогда не испытывал такого чувства. Он был душой и телом привязан к своим господам, готов был в случае необходимости умереть за них, но это не мешало ему обращаться с этими господами крайне деспотически.

Еще покойный отец Пауля многое прощал ему за честность и привязанность. Покойная баронесса ни в чем не противоречила ему, а для маленького барона он был в одно и то же время и камердинером, и ментором. Поэтому Арнольд был глубоко оскорблен, что глава семьи как будто совершенно забыл о его существовании, и до тех пор говорил об этом своему молодому господину, пока тот в угоду ему не упомянул о нем в разговоре с дядей. Теперь наступил важный момент аудиенции, и старый слуга торжественно следовал за своим господином в покои владельца замка, где ему было приказано обождать в передней.