— Что же, у него есть основание быть благодарным своему спасителю. Впрочем, маленький лорд вел себя молодцом; вынести такой ужас да еще холод в мокрой одежде — не шутка, а он отделался только простудой. В первые дни я порядком боялся за ребенка, да и за мать тоже, потому что для нее это значило быть или не быть. Я никогда не забуду крика счастья, с которым она упала на колени перед постелькой сына, когда я сказал ей, что опас- ность миновала. Мальчуган уже смекнул, в чем дело, и тиранит ее довольно основательно; стоит ей отойти на минутку, как он уже зовет свою маму и диктаторским тоном требует, чтобы она сидела с ним. Но она на седьмом небе от его деспотизма.

— Да, она довольно скоро завоевала сердце своего Перси, — вмешался Зоннек. — Ребенок чувствует материнскую любовь, особенно когда болен, и мать день и ночь не отходит от него. От отца Перси едва ли видел ласку; холодная натура Марвуда не допускала проявления теплых чувств. Так ты уже простился с Зинаидой, Рейнгард? Ты не увидишься с ней в Каире?

— Нет, ты знаешь, я не буду надолго останавливаться на берегу и сейчас же двинусь внутрь материка, а Зинаида намерена, как я сейчас узнал, провести осень в Италии.

— Ради мальчика, — подтвердил Бертрам. — Перси — слабый ребенок и только что выздоровел; нельзя прямо из сурового горного климата перевозить его в Египет, где еще так жарко, поэтому я посоветовал остановиться для постепенного перехода в Италии. Дней через восемь-десять, я надеюсь, маленький лорд будет в состоянии ехать. Однако перейдем к вам, господин Зоннек. Вы мне вовсе не нравитесь с тех пор, как вернулись. Боюсь, что вы надорвали свои силы во время спасения утопающих и теперь расплачиваетесь.

— Я чувствую себя прекрасно, уверяю вас, — возразил Зоннек, хотя его внешность противоречила его уверениям; он был бледен и имел болезненный вид; он опять сгорбился и выглядел усталым, что совсем было исчезло со времени его женитьбы.

— Да, ты переутомился, — сказал Эрвальд, озабоченно глядя на лицо друга. — Мне не следовало допускать, чтобы ты ехал со мной, но в минуту опасности всегда думаешь только о том, что всего ближе. В дальнейшем ты должен больше беречься, Лотарь, такие похождения не по тебе. Хорошо, что в Германии они могут потребоваться только в виде исключения.

— И я категорически запрещаю их повторение, — заметил доктор. — Пробиться к тонущей лодке, наверно, стоило гигантского труда. Ваш подвиг наделал шума, газеты разнесли весть во все концы. Все восхищаются нашими двумя африканскими героями, оказавшимися в придачу ко всему прочему еще и отважными пловцами.

— Да, шума наделали немало, — сказал Рейнгард, пожимая плечами, — хотя, в сущности, тут не было ничего особенного, наш брат должен быть на все руки.

— Для вас, конечно, тут не было ничего особенного, — засмеялся Бертрам. — Вы, наверно, проделали уже с дюжину таких подвигов и проделаете еще дюжину, когда попадете опять в свои пустыни и девственные леса. Кстати, кажется, и господин Зоннек вспомнил сегодня Африку; вообще, у него нет привычки держать смертоносное оружие между мирными бумагами.

Он шутливо указал на письменный стол, на котором блестело дуло превосходного пистолета, очевидно, старинной работы; он лежал на рукописи начатого Зоннеком сочинения на виду, так что каждому бросался в глаза.

— Это подарок Рейнгарду на прощанье, — спокойно объявил Зоннек. — Я купил этот пистолет в Каире несколько лет тому назад. Прекрасная арабская работа, не правда ли?

— Удивительная! — сказал доктор, любуясь рукояткой с художественно исполненной чеканкой. — В таких вещах восточные мастера — искусники.

— Это, действительно, чудесный подарок. Благодарю тебя, Лотарь, — сказал Эрвальд, протягивая руку к пистолету, но Лотарь, показывавший его доктору, не дал его.

— Я еще посмотрю его и почищу, — заметил он. — Пистолет несколько лет не был в употреблении. Я принесу его тебе вечером.

— Смотрите, с таким старинным оружием надо быть поосторожнее, — предостерег его Бертрам. — Надеюсь, он не заряжен?

— Разумеется, — совершенно спокойно ответил Зоннек. — Что это вам пришло в голову, доктор? Право, я умею обращаться с оружием.

С этими словами он спрятал пистолет в ящик письменного стола. Доктор стал прощаться; он собирался к леди Марвуд взглянуть на Перси.

Друзья остались одни.

— Я встретил по пути Гартлея, — заговорил Рейнгард. — Он шел от тебя и направлялся к Зинаиде. Ты говорил с ним о ее делах?

— Да. Марвуд не оставил завещания; ведь он был еще во цвете лет. Таким образом, не существует никаких распоряжений, которые ограничивали бы материнские права Зинаиды; напротив, в силу входит брачный контракт; он закрепляет за ней крупную вдовью часть. Родовые поместья переходят, разумеется, к сыну. Гартлей, как ближайший друг покойного, принимает на себя опеку вместе с одним из Марвудов, если Зинаида не будет ничего иметь против этого.

— Едва ли она станет возражать; Гартлей никогда не относился к ней враждебно, а, наоборот, старался играть роль примирителя.

— Во всяком случае, он не станет препятствовать ей при воспитании сына. Марвуд тоже не будет вмешиваться, если Зинаида согласится проводить с сыном ежегодно несколько месяцев в его английских поместьях, но на эту жертву она не может не согласиться; Перси родился в Англии и не должен становиться чужим своей родине.

— Конечно, — согласился Эрвальд. — Главное то, что мать одна имеет теперь права на ребенка. Как кстати вмешалась благодетельная судьба! Зинаида была готова лишить себя жизни, и Бог знает, чем бы это кончилось. Ребенок возвратил ей веру в жизнь, в счастье. С тех пор, как я увидел ее у постели Перси, я уже не боюсь за нее.

Зоннек пытливо посмотрел на него.

— Вы разошлись, я знаю. Это к лучшему. Было время, когда я желал вашего брака и думал, что вы будете счастливы друг с другом; это была ошибка; Зинаида никогда не примирилась бы с твоим призванием, она старалась бы удержать тебя при себе и мучила бы и себя, и тебя во время твоих путешествий своим страхом за тебя. Тебе нужна жена сильная духом, которая не жаловалась бы, не приходила бы в отчаяние, зная, что ты в опасности, а в случае нужды и делила бы ее с тобой.

— Что это тебе пришло в голову? — спросил Рейнгард с недоумением. — Я никогда не думал о женитьбе, а теперь, когда уезжаю опять на годы, о ней и подавно не может быть речи.

Лотарь не ответил на вопрос.

— На годы! — повторил он. — А потом пройдет еще несколько лет, прежде чем ты вернешься в Европу. Кто знает, застанешь ли ты меня еще в живых! Я очень состарился! Пожалуй, мы с тобой прощаемся в последний раз.

— Глупости! Зачем думать о таких вещах? — возразил Эрвальд с натянутым смехом.

— Ну, этой мысли немудрено прийти в голову. Десять лет нашей совместной деятельности равняются по своему содержанию целой жизни, потому что это были годы войны, которые считаются вдвойне; они соединили нас и в счастье, и в несчастье, и мы любили друг друга… Правда, Рейнгард?

— Да, — просто ответил Рейнгард, но одно это слово говорило больше, чем какие бы то ни было длинные уверения.

— И это останется при нас, даже когда мы расстанемся, — прибавил Лотарь. — Ступай теперь вниз, к Эльзе, и простись с ней.

— А ты разве не пойдешь? — спросил Эрвальд пораженный.

— Нет, я… я пойду к Гартлею; я обещал прийти к нему, после того как он увидится с Зинаидой; нам надо еще поговорить.

— Так я пойду с тобой, — быстро сказал Рейнгард. — Проститься с твоей женой недолго, подожди несколько минут.

— Не могу; уже час, а я обещал быть аккуратным. И тебе вовсе незачем так торопиться с прощаньем. Ступай, ты найдешь Эльзу в гостиной, а мы с тобой еще увидимся; я непременно приду к Бертраму, чтобы провести с тобой последний вечер.

Эрвальд колебался, но когда он увидел, что Лотарь взял шляпу, ему оставалось только покориться. Они вместе спустились с лестницы и расстались внизу.

Зоннек остановился и проводил друга долгим, печальным взглядом.