— Марвуд? — оживленно воскликнул Зоннек. — Неужели это…

— Ваша старая знакомая, дочь нашего бывшего консула в Каире, умершего пять лет тому назад. Я видел ее несколько раз в Луксоре, и там же она и обручилась с лордом Марвудом. Это случилось в тот самый день, когда вы с Эрвальдом отравились в вашу знаменитую экспедицию.

— В тот самый день! — медленно повторил Зоннек. — Я знаю, Осмар говорил мне.

Эти слова прозвучали как-то странно и грустно, но Бертрам не заметил этого и продолжал:

— Как раз когда в апреле я приехал в Каир за невестой, с невероятной пышностью праздновалась их свадьба; в городе ни о чем другом не говорили, а вслед за тем новобрачные уехали в Англию. Позднее я слышал, что это — далеко не счастливый брак; молодая женщина больше жила в Каире с отцом, чем в Англии с мужем; потом говорили даже, что они разошлись.

На последнюю фразу Зоннек ничего не ответил и только спросил:

— Где же теперь леди Марвуд?

— В Риме, по крайней мере, заказ на квартиру пришел оттуда. Она наняла большую виллу и везет с собой целый придворный штат, экипажи и прислугу. Вероятно, вы будете у нее?

— Непременно; ведь я был другом ее отца. Однако мне пора вернуться. Пойду к Гельмрейху.

Они расстались. Бертрам пошел дальше в город, подумав с добродушной насмешкой.

«Он утверждает, будто спокойно выслушал бы смертный приговор, а между тем буквально вспыхнул, когда я обещал ему, что он будет жить. Да, все мы цепляемся за этот жалкий мир и за эту «подлую» жизнь, как выражается тот старик. Что касается меня, то я чувствую себя в этом мире превосходно».

Профессор Гельмрейх поселился в Кронсберге около четырнадцати лет тому назад, когда это был еще незначительный городок. Он провел здесь лето ради укрепления здоровья горным воздухом, а осенью уже купил Бурггейм, который в то время продавался.

Десять лет тому назад он взял к себе внучку, но приезд восьмилетнего ребенка не внес никаких перемен в его отшельнические привычки. Девочка была осуждена на тот же образ жизни, какой вел ее дед, и была совершенно лишена общества сверстниц.

Гельмрейх сам учил ее, чтобы оградить от контактов с другими детьми в школе. Так росла маленькая Эльза в старом, мрачном доме, без подруг, без детских радостей, в обществе старого, сурового чудака-деда.

Когда Зоннек, расставшись с Бертрамом, подошел к воротам Бурггейма, в саду раздался яростный лай; примчавшаяся громадная собака, грозно поднявшись на задние лапы, уперлась передними в решетку, не позволяя посетителю войти.

— Тише, Вотан! Это — я! — крикнул гость.

При звуке знакомого голоса лай Вотана перешел в радостный визг. Это была великолепная собака гигантского роста и, очевидно, гигантской силы; ее густая темно-серая шерсть была разрисована черными полосами, мощная голова, украшенная настоящей гривой, напоминала волчью. Только что так сердито лаявший цербер теперь ласково увивался вокруг гостя, махая хвостом, и проводил его до самого дома.

Лай привлек второго сторожа; внизу каменной лестницы появился коренастый старик в парусиновой куртке, с загрубелой угрюмой физиономией; по-видимому, он был весьма не прочь пустить в дело против пришельца тяжелую лопату, бывшую у него в руках. Однако, когда он увидел, кто пришел, его хмурое лицо немножко просветлело. Он снял шляпу и пробурчал: «Здравствуйте!», потом отступил в сторону, пропуская гостя, и торопливо отправился запирать ворота. Зоннек невольно улыбнулся, и он не был избавлен от «инстанций».

Профессор сидел в своем кабинете, такой же большой и такой же мрачной комнате, как гостиная по другую сторону коридора. Здесь всюду были книги; полки занимали все стены до самого потолка, не оставляя места ни для чего другого. У окна стоял письменный стол, заваленный бумагами и книгами, а перед ним — кожаное кресло. Против этого окна часть ветвей на елях была срезана, чтобы было светлее для работы, зато перед другими окнами деревья разрослись так густо, что в комнате стоял полумрак.

Профессор сидел в кресле, а против него на низенькой скамейке помещалась молоденькая девушка; она читала ему вслух, но при входе гостя тотчас встала.

— Здравствуйте, фрейлейн Эльза, — сказал Зоннек, протягивая ей руку. — Как поживаете, профессор? Я слышал, не совсем хорошо? Я только что встретил нашего славного доктора.

— Да, он опять мучил меня своими предписаниями да приказаниями, — проворчал профессор. — Помочь мне он, конечно, не может. Садитесь, Лотарь! Можешь идти, Эльза.

— Сначала я подам тебе вино, дедушка, — напомнила ему молодая девушка.

— Оставь меня в покое! Я не хочу вина.

— Но доктор поручил мне…

— Черт бы побрал его! Говорю тебе — не хочу!

Эльза замолчала и, как бы ища помощи, посмотрела на Зоннека; тот не колеблясь вмешался.

— Я думаю, вам хочется иметь силы для работы, чтобы продолжать свой большой труд, — спокойно сказал он — В вашем возрасте без подкрепляющих средств не обойдешься; вы сами это понимаете.

— Бертрам запретил мне работу, — сердито возразил Гельмрейх, которого визит доктора привел в отвратительное расположение духа.

— Не запретил, а только ограничил. И в этом он совершенно прав. Берите пример с меня. Вы думаете, мне легко, при моей непривычке беречься, подчиняться докторским предписаниям, но я считаюсь с необходимостью, и все мы должны с ней считаться.

Спокойный, уверенный тон Зоннека произвел впечатление на упрямого старика.

— Ну, пожалуй, давай вино!

Эльза подошла к столику у другого окна и налила из графина в стакан крепкого темного вина. Зоннек следил за движениями молодой девушки, которую когда-то держал на руках ребенком, а теперь увидел через десять лет взрослой.

В этой высокой, стройной девушке не было ни одной черты, напоминающей маленькую жизнерадостную девочку, которая умела так обворожительно ласкаться и так вспыхивать гневом и упорством, когда ее сердили. Эльза фон Бернрид была красавицей; то, что тогда таилось в бутоне, теперь развернулось во всей прелести юности и свежести, но в ее внешности было что-то странно холодное, серьезное, и молодое личико имело почти суровое выражение. А между тем этой девушке было всего лишь восемнадцать лет.

Белокурые волосы были разделены пробором на две стороны и заплетены в две тяжелые, отливающие золотом, косы, которые обвивали голову, образуя как бы корону. Но это было единственное украшение девушки, потому что и серое домашнее платье, и гладкий белый передник были просты до крайности. Все движения Эльзы, при всей своей грации, поражали каким-то однообразием, размеренностью; ее удивительная молчаливость и сдержанность дополняли впечатление чего-то странного, находившегося в полном противоречии с ее красотой и молодостью.

Она поднесла налитый стакан деду, тот взял его с отвращением и коротко и повелительно повторил приказание:

— Ступай! Мы хотим быть одни.

Эльза молча повиновалась. Она, видимо, привыкла к такому обращению. Зоннек проводил ее глазами и сказал вполголоса:

— Вы воспитали себе очень покорную внучку, профессор.

— Да, но чего мне это стоило! — хладнокровно ответил Гельмрейх. — Вы не можете себе представить, сколько мне было хлопот вначале с этой избалованной девочкой, привыкшей все делать по-своему и понятия не имевшей о том, что значит послушание! При всяком удобном случае она выказывала упорство и страстность, с которыми не было слада. Я справился с ней, но мне пришлось прибегнуть к самым крайним средствам… Вы опять хмуритесь, Лотарь! Я давно знаю, что вы считаете мой метод воспитания жестокостью; вы довольно часто давали мне это понять. Но я знаю по опыту, что будет, когда ребенка балуют и боготворят, когда исполняют каждое его желание и дают ему полную свободу. Я больно поплатился за это; результатом этого были несчастье и позор.

— Позора вы не видели от своей дочери; родители Эльзы были в законном браке, — твердо сказал Зоннек. — Они обвенчались, хотя и без благословения отца.